Шрифт:
Закладка:
[На полях: ] Тоска-то моя!.. 26-го!!!
Итальянское издание «Чаши» все разошлось (30 тыс.!) у Bietti119 (дешевое издание) 3,5 лиры. Будет новое, м. б. с художественными заставками.
Болел: обычные приступы дуодени, кончилось, кажется.
39
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
4. VIII.41[88]
Милая Ольга Александровна, мне вернули заказное письмо с портретом. Ваше, от 24–26 авг., получил вчера. Благодарю. Досадно, что послал открытку, (кажется), где позволил себе быть слишком искренним (откровенным). Простите. Это, — не повторится. Не понял Вашего запроса о надписи на книге120, — будьте добры привести полный текст. Возможно, я торопился, писал на глазах отъезжавшего, очень спешившего, мог сказать не ясно. Думаю, что Вас я не имел мысли смутить, и, конечно, слово «страданье» к Вам не может иметь отношения. Очень прошу, посылки продовольственные мне не посылайте, очень благодарю за доброту Вашу, — у меня есть все. Я здоров, «приступы» болей прошли. В голландском переводе есть три мои книги121, — кажется, скверно переведено, одна с предисловием ван Вейка. Очень удручен кончиной Николая Васильевича. Как же, он бывал у меня, _з_н_а_л_ меня. Прекрасный человек. Он же выставлял мою кандидатуру в Нобелевский комитет122, как европейский славист-академик. Масонско-большевистско-еврейская группа [2 сл. нрзб.], по директивам центра отклонила: «Солнце мертвых» — слишком жгло, да и до сих пор не охладело. Вы его не читали, да? Написанное Вам большое письмо остановил, получив Ваше и возвращенный портрет. Будьте здоровы. Ваш Ив. Шмелев. Напишу другое.
Непременно теперь же примите antigrippal.
40
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
15. IX.41 года
11–12 ч. ночи
Мой дорогой, родной мой, милый, неоценимый! Что с Вами? Откуда эти 2 открытки?
Ужели вправду Вы все там серьезно говорите?! — И верите тому, что сказали?
Очень мне больно после Ваших этих открыток. Последняя от 4-го сент. — заледенила меня совсем было. И… даже мне обидно стало.
Другому, не Вам, я написала бы совсем иначе, или вовсе не писала бы. Но Вы — меня тревожит это чрезвычайно.
Ну, дайте Вашу руку, мой далекий друг, взгляните мне в глаза и расскажите правду!..
Что с Вами? В чем Вы не поняли меня? Или в чем невольно я провинилась?..
Я тихо в мыслях глажу Вам руки и молча прошу моей душе поверить…
Голубчик мой, ну неужели Вы сами верите тому, что говорите в этих открытках?!
Да разве следует откуда-нибудь, что Вам за откровенность надо извиняться?
Что же тогда мне искать в Ваших письмах?
Чем станут для меня все Ваши письма без откровенности?.. Какая же цена фальшивым тонам? И разве я считаюсь в формах и т. п.? Ведь Вы же знаете, чего моя душа искала. Большей боли не могу себе в нашем всем представить, как утрата откровенности… Боже мой, этого не допусти!
Кто Вам подсказал, что я смущаюсь тем или иным от Вас?!
И надпись на «Неупиваемой чаше» — конечно, ничуть не смутила, но я хотела уточнить и почти что поняла ее. Вот она: «Моей светлой душе — Ольге Александровне Б. С. — первое отсвет-страдание ее, ныне явленной мне».
Я очень прошу Вас отнестись ко всему просто. Поверить мне. Не видеть страхов, — их нет. Я Вам скажу чистосердечно: мне чуточку обидно все это от Вас… Я думала, Вы знаете меня теперь уж лучше.
И… потом за посылку. Отчего Вы так особенно отталкиваете меня? Я слышала как раз совсем обратное тому, как Вы пишете. Это так естественно. Ведь это было бы ложным самолюбием. На общее нельзя ведь даже самолюбиво обижаться. Крайне огорчена возвращением портрета. Почему так? М. б. послать бы простым письмом? Или, скоро, на днях будет муж моей подруги, — буду просить его зайти, и м. б. Вы тогда передадите? Ну, сделайте, мой хороший!.. Доставьте же мне радость!
Иван Сергеевич, я не могу представить себе, чтобы Вы могли быть жестоким. Что случилось в промежуток от 27.VIII — до 4.IX? Откуда этот холод?
Или права я была в одной скользнувшей мысли, что и от 27-го авг. Вы нежно пытались отойти? Да? Правда?
Тогда скажите это мне прямо.
Я не из тех, которым нужна вежливость превыше всего. Я ищу правды. Вы — и дипломатия для меня нечто чуждое. Я искала Ваше сердце. И что я получаю? Камень?! Н_е_о_т_к_р_о_в_е_н_н_о_с_т_ь, а также и _и_з_в_и_н_е_н_и_я_ _з_а_ _о_т_к_р_о_в_е_н_н_о_с_т_ь — это _п_о_щ_е_ч_и_н_а_ _В_а_ш_а_ мне! Вот это то, что я бы другому кому сказала. Я Вам этого не говорю. Я тревожусь, я чую, что тяжело Вам, что так вот спроста Вы бы мне _т_а_к_о_е_ не нанесли.
И потому я подхожу к Вам с лаской. Вы не сердитесь, что не выходит у меня все в письмах.
М. б. я немножко трушу, смущаюсь (просто по-женски) быть слишком ясной в письмах. Я боюсь написанного словом. Но разве Вам не ясно, как много нежности и… ах, такого чудесного для Вас в моей душе?!
Не знали? Не может быть! И все же зная, так меня могли обидеть? Тогда я ничего не понимаю. И спрашиваю потому: хотите Вы расстаться?! Если «да», — скажите прямо. И непременно отчего? И для чего? Я слишком горда, чтобы стать навязчивой. Я перестану конечно Вам писать тотчас же… Но, понимаете, я этому не верю… Откуда это иначе: «непременно теперь же принимайте antigrippal», — значит я как-то Вам небезразлична. По крайней мере хоть не совсем. И потому я не смущаюсь быть с Вами нежной, очень нежной… Какая мука — расстоянье! И потому, что в письмах я не умею говорить, я так хотела бы Вас увидеть. И Вы, увидя мои глаза… уж не смогли бы писать таких вот извинений. Т. е. конечно, если я для Вас все та же.
[На полях: ] Почему свое большое письмо Вы отложили? Что было в моих письмах? Вы холоднее его хотите сделать? Вы испугались, что слишком я вообразила. Я кажется начинаю понимать.
Крещу Вас на сон, молюсь за Вас и обнимаю сердцем. Ваша О. Б.
Простите, что приписка на обрывке, — не оказалось бумаги, — заперта в шкафу, а ключ не найду сию минуту.
Приписка:
Ответьте непременно на вопрос:
Вам жаль сказанного, не потому, что откровенность меня смутить могла, но только потому, что Вам для себя жаль сказанного.
Вы увидали, что я не заслужила этого.
Да?
Это было бы для меня конечно
