Сереже лучше стало.

37

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

10. IX.41

Дорогой мой, милый Иван Сергеевич!

Пытаюсь (уже в который раз!) на письмецо Ваше ответить. Оно вот предо мной, и дышит, бьется каждой строчкой. Ну разве, разве можно на него ответить, да еще письмом?! Я не найду ни слов, ни мыслей стройных не соберу. Вы милый, чудный, драгоценный мне! Что Вам скажу еще??

Какие краски, созвучья, аромат какой от каждой Вашей строчки! Я впитываю в душу их и стараюсь запечатлеть в уме и сердце.

Сколько чувств и мыслей разных роится, и все они, перебивая друг друга, лишают меня возможности их высказать.

На каждую Вашу фразу можно было бы ответить отдельным письмом.

Мой дорогой, прекрасный, нежный друг, скажу Вам прежде всего одно: — как грустно мне, как до слез (буквально) больно чувствовать Ваши страдания, горечь… «Солнце мертвых» я знаю… Родной, неоцененный… Но говорите обо всем, что мучает Вас, конечно если Вам позволит сердце, — мне дорого сознавать, что хоть как-нибудь смогу тогда облегчить Вам минуты горечи. Вы говорите: «я с ужасом вижу, что живу». Боже, как это ужасно горько! — Если б Вы знали, как нужны Вы, как Вы незаменимы, то Вы бы м. б. немножко утешились!

Подумайте, Россия пойдет за Вами!

Кто, как не Вы, покажете ей, больной, разбитой, заплеванной большевизмом, — покажете ей ее Святой Путь?! Все они, родные нам братья, увидят в Ваших «Путях Небесных» и для себя свои знамения и вехи. Это Вы, который дает и воскрешает ушедшее уже 1/4 века и в благовесте монастырском, и в звуках песни, и в ярмарочной пестроте и шуме, наш быт чудесный, дивный, наших Угодников, тружеников, девушек чистых, странников, калек убогих, всех наших «чистых сердцем», даете Вы живых и ярких, зовущих за собой. И видится она, прекрасная, убогая, любимая превыше сил — в разливах рек весенних, в зное полдня, в кистях рябины ярких, в морозах жгучих крещенских. И слышится родная в шуме метелей, в звоне призывном, в «Христос Воскресе», в веселых песнях, в любовных соловьиных трелях, в овражных эхах, в… «приглушенном» подзвоне колокольчиков — голубых цветочках. И запах ландыша и любки, и терпкий аромат цветов Воздвиженских118… все это — Она.

Потеряно, утрачено, иль лишь забыто? М. б. все это еще смутно живет глубоко в сердце.

И Вы (Пророк!), Вы дадите им канву для узора, Вы позовете за собою, Вы дадите им не новый, а все тот же, забытый, но чудесный «Путь». Как же Вы можете удивляться, что живете?!

Пусть радостно бьется Ваше сердце. Ваше призвание очень велико.

И еще другое: — «не цвести цветам и т. д.»… — я не могу словами ничего сказать. Я только хочу, чтобы Вы почувствовали как это горько… именно то, что Вам это горько. Как хотела бы я, чтобы Вы поверили, что для Вас нет времени и зимы. Разве Вы сами этого не знаете?

Ваши письма полны огня и жизни, и цветов не зимних и не по снегу.

Вы меня вытолкнули к солнцу своим внутренним горением и солнцем.

Я не могу говорить, т. к. все получается не то. Но правда — для Вас нет времени.

И это так чудесно[87].

И Вы же это знаете, знать должны…

Как мало пишете Вы о себе. Почему? Скромность?! Как здоровье Ваше?

Как волнует меня мысль о «Путях Небесных». Вы готовитесь к ним. Помоги Вам Бог! В них столько важного для нас всех. Они должны явиться!

Дивно все так там. Как бы я хотела говорить о них с Вами. Как трудно писать.

Я напишу (и собственно уже писала, но рвала) все о себе, все, что не жалко отдать в руки почты. Для Вас, только для Вас я м. б. попробую «писать». Но это не знаю.

Эти дни я очень тоскую, не сплю, и просыпаюсь от короткого забытья порой в слезах. Все это из-за бабушкиной болезни. Я очень за нее страдаю. А дальше? — Дождь, в доме все еще хаос, и даже вчера еще прорубили крышу на чердак для комнатки. Надолго возня, т. к. трудно получить материалы. Мне тоскливо… А 26-го июля я получила Ваши цветы, и страшно рвалось к Вам сердце, и было от расстояния очень грустно. — А Вы услышали и это?! Ну, пока кончаю.

Пишите!

Портрет Ваш жду… Пришлите, милый. Из сердца Вам привет шлю горячий и нежный. Ваша О. Б. C.

[На полях: ] Ваша «игра воображенья» — чудесна, но я опять должна сказать, что я то не стою. Пишите, пожалуйста, почаще!

Цветочек хотела послать Вам, нежный розовый, но должна была скорее на автобус торопиться, письмо взяла с собой, чтобы из города скорей ушло. Цветочек в сердце. Пересылаю мыслью! Приписку делаю на почте в Утрехте.

38

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

27. VIII.41

Милая-чудесная, видите, я не мог обмануться в назначенном Вам пути — в искусстве. Никаких колебаний — ищите в — сердце, оно скажет, что надо. Молодость проходит? Смеюсь. 30-ти лет я едва начинал. 32-х (в 1910 г., год смерти Л. Толстого) дал «Человека из ресторана», — он и теперь _с_в_е_ж_и_й. 40-ка лет (1918) — «Неупиваемую чашу» — 58-ми лет — «Пути Небесные» — они будут живы и к 2036 году.

Извольте работать. Только перестаньте худеть-бледнеть. Хорошеть можете, продолжайте. После лечения «cellucrine'oм» — расцветете розой. Кстати, что за цветок получили? Я просил послать Вам розы, а милые люди (знакомые знакомых) сделали лучше, кажется. В 11 ч. ночи я смотрел на Вас — и чувствую, как люблю Вас! Но это такая сладкая опаляющая мука, что… не лучше ли будет — для Вашего спокойствия, — перестать мне писать Вам? К чему это поведет?! Видеться мы не можем, а если бы и сталось это — новая рана сердца — безысходность. Было бы преступно нарушить Ваш — пусть относительный даже — покой. Я чувствую, как Вы свыкаетесь со мной, воображение Ваше может разгореться и — многому повредить. Цельно сердцем принять меня Вы не сможете, слишком большая разница между нами, в годах, (я — дело другое!)… и потому..? Остается: брожение чувств, — если есть намек этого, — надо перевести в полезную работу — в творчество. Мне — только полезно «брожение» (если забыть боль), для «Путей Небесных» (боюсь, не слишком ли будет «страстного»). Не виновен я, что страсти еще кипят, до… безумия.

Итак — пробуйте же писать, без страха, — и _ч_т_о_ хотите: _н_а_й_д_е_т_е! На мой омоложенный портрет одна