И призваны были писцы царские в первый месяц, в тринадцатый день его, и написано было, как приказал Аман, к сатрапам царским и к начальствующим над каждою областью [от области Индийской до Ефиопии, над ста двадцатью семью областями], и к князьям у каждого народа, в каждую область письменами ее и к каждому народу на языке его: все было написано от имени царя Артаксеркса и скреплено царским перстнем (Есф. 3:12).

Исследователи не подтверждают, что в Ахеменидской державе государственный документооборот велся на языках всех населяющих ее народов. Здесь в виде гиперболы представлена мысль о всеохватности замысла Амана, указание на то, что гибель израильской диаспоры неминуема и до нее остается меньше года. На четырнадцатый день первого месяца приходится празднование великих и славных событий Исхода — Песах. Значит, накануне, за день до него рассылается приказ об уничтожении народа, некогда освобожденного Богом от уз и ярма. И вновь Бог защитит Свой народ — но совсем иначе.

И посланы были письма через гонцов во все области царя, чтобы убить, погубить и истребить всех Иудеев, малого и старого, детей и женщин в один день, в тринадцатый день двенадцатого месяца, то есть месяца Адара, и имение их разграбить (Есф. 3:13).

Следующий большой фрагмент в переводе семидесяти толковников — Септуагинте — представляет собой вставку — гипотетический текст царского письма, написанный не без обращения к высокой греческой словесности, что объяснимо, ведь Септуагинта возникла в среде Александрийской диаспоры: «не превозносясь гордостью власти», «дабы не благоустроялось безукоризненно совершаемое нами со-управление» и прочие превыспренные глаголы, разительно контрастирующие с основным объемом текста.

Список с указа отдать в каждую область как закон, объявляемый для всех народов, чтобы они были готовы к тому дню. Гонцы отправились быстро с царским повелением. Объявлен был указ и в Сузах, престольном городе; и царь и Аман сидели и пили, о город Сузы был в смятении (Есф. 3:14–15).

Столь странен и беззаконен был этот указ, что сама столица пришла в смятение, в то время как беззаботный правитель как ни в чем не бывало продолжал есть и пить. Как и Аман, сердце которого, вероятно, радовалось в ожидании грядущей мести, вполне соответствующей его величию. Но жребии уже брошены, и Пурим станет праздником не Амана…

Глава 4

Когда Мардохей узнал все, что делалось, разодрал одежды свои и возложил на себя вретище и пепел, и вышел на средину города и взывал с воплем великим и горьким: [истребляется народ ни в чем не повинный!] И дошел до царских ворот [и остановился,] так как нельзя было входить в царские ворота во вретище [и с пеплом]. Равно и во всякой области и месте, куда только доходило повеление царя и указ его, было большое сетование у Иудеев, и пост, и плач, и вопль; вретище и пепел служили постелью для многих (Есф. 4:1–3).

Вретище и пепел — традиционная форма ближневосточного траура, этими образами Библия часто описывает скорбь своих героев. Во вретище оплакивает Иаков Иосифа (см. Быт. 37: 34); разодрав одежды, скорбит о погибших детях Иов (см. Иов 1: 20); и так же, в разорванных одеждах и посыпая головы пеплом, соболезнуют ему друзья (см. Иов 2: 12). Однако эти символы могут означать не только скорбь, но и покаяние — услышав грозные слова пророка Илии, царь Ахав разодрал одежды свои, и возложил на тело свое вретище, и постился, и спал во вретище, и ходил печально (3 Цар. 21: 27), как и раскаивающиеся в своих и отеческих падениях иудеи в книге Неемии (см. Неем. 9:1).

Мардохей скорбит и кается, стремясь отвести беду от себя и своего народа. Аналогичным образом поступают и остальные иудеи.

И пришли служанки Есфири и евнухи ее и рассказали ей, и сильно встревожилась царица. И послала одежды, чтобы Мардохей надел их и снял с себя вретище свое. Но он не принял. Тогда позвала Есфирь Гафаха, одного из евнухов царя, которого он приставил к ней, и послала его к Мардохею узнать: что это и отчего это? (Есф. 4: 4–5).

В тексте нигде прямо не говорится о нежелании Есфири помочь своему народу, но несколько замечаний позволяют предположить, что ее первой реакцией был страх и желание дистанцироваться от происходящего. В предыдущей главе мы читаем, что вся столица была в смятении от услышанного — крайне маловероятно, что новость могла обойти стороной царский дворец. Даже если царица пребывала в нем как в затворе, то слуги, безусловно, были активно вовлечены в городскую жизнь, и через них, как свидетельствуют данные стихи, Есфирь вполне могла узнавать обо всех интересующих ее вещах.

Услыхав о столь явной реакции Мардохея, царица тотчас пытается ее сгладить, опасаясь и за него, и за себя, так как о своем происхождении она, по совету родственника, никогда не распространялась, — потому Есфирь и посылает ему одежды вместо вретища. Иудейские толкователи видят здесь желание царицы призвать Мардохея во дворец (Мальбим, Мнот га-Леви, Меам Лоэз. См. Свиток Эстер, 125), но весь текст указывает, что после замужества их общение всегда происходило опосредовано, то есть эта версия крайне маловероятна. На изначально невмешательскую позицию Есфири укажет и сам Мардохей в последних стихах главы.

И пошел Гафох к Мардохею на городскую площадь, которая пред царскими воротами. И рассказал ему Мардохей обо всем, что с ним случилось, и об определенном числе серебра, которое обещал Аман отвесить в казну царскую за Иудеев, чтобы истребить их; и вручил ему список с указа, обнародованного в Сузах, об истреблении их, чтобы показать Есфири и дать ей знать обо всем; притом наказывал ей, чтобы она пошла к царю и молила его о помиловании и просила его за народ свой, [вспомнив дни смирения своего, когда она воспитывалась под рукою моею, потому что Аман, второй по царе, осудил нас на смерть, и чтобы призвала Господа и сказала о нас царю, да избавит нас от смерти]. И пришел Гафах и пересказал Есфири слова Мардохея (Есф. 4: 6–9).

Мардохей ставит Есфирь перед ужасным фактом самым однозначным образом — в подтверждение своих слов передает список с указа, не оставляя ей тем самым никакой возможности усомниться или произвольно интерпретировать услышанное.

И сказала