– Ты, должно быть, Индиго, – улыбнулась девушка.

– Это – Лазурь, – сказала миссис Реванд, заходя внутрь, и погладила меня по щеке. – Более милая тень Индиго. – Она подмигнула мне. – Я заглянула только забрать кое-что для пожертвований – мисс Ипполита оставила у двери своего кабинета. Пригляди за ней. – Экономка изогнула бровь, кивнув на девушку, которая, как я поняла, была её ребёнком, и с улыбкой добавила: – Озорство у моей дочки в крови.

Мне всегда казалось, что миссис Реванд перестаёт существовать, как только покидает Дом. Очевидно, это было неправдой. Доказательство этого стояло прямо передо мной – с загорелыми плечами, с татуировками, обвивающими запястья, и смешливыми морщинками вокруг глаз, сообщая, что она позволила миру отметить себя. С Индиго же меня мир никогда не коснётся.

– Мм… так ты здесь живёшь, Лазурь? – спросила она.

– Нет. – Я скрестила руки на груди.

Я не хотела смотреть на эту девушку. Всё в ней резко контрастировало с моей жизнью в Доме.

– Никогда раньше не бывала в старом доме Кастеньяда, – сказала она, оглядевшись, и присвистнула. – Он великолепен. – Девушка глянула на книгу у меня в руках: – Караваджо? – восхищённо уточнила она. – Знаешь, я работала в отеле в Италии несколько месяцев назад и ходила на выставку его картин в Уффици[13]. Картина с Медузой – просто отпад. Кажется, я на неё целый час пялилась.

Я знала, что это за картина, но сама мысль о том, что кто-то может стоять перед ней, отмечать текстуру краски на холсте, тереться плечами с незнакомцами…

Время сделалось неровным, и на долю секунды Дом превратился в стекло, и сквозь его лучи проступил свет жизни снаружи.

– Любишь мороженое? – спросила она, и я кивнула.

– Знаешь, ты, считай, никогда не ела мороженое, если не пробовала gelato[14] в вафельном рожке, заблудившись на улицах Флоренции. – Она поднесла пальцы к губам и поцеловала их. – Поверь, ангелы с радостью попáдают с небес ради этого gelato.

– Что ты там рассказываешь бедному ребёнку? – спросила миссис Реванд с вершины лестницы. Она несла огромную коробку, и девушка поспешила перехватить ношу.

– Угощала её сказками о запретном плоде… gelato. – Она подмигнула мне.

Миссис Реванд улыбнулась. Наверное, после я сделала что-то нормальное – кивнула и помахала, посмеялась или попрощалась, – но я помню лишь миг, когда дверь за ними закрылась. Солнечный свет коснулся стриженых серебристых волос гостьи, а ветер трепал нити на обрезанных джинсовых шортах, и я поняла, что ей Время не подчинялось. Здесь Индиго держала Время в плену, замершим, и потому мы снова и снова могли посещать наши любимые часы. Но эта девушка не пленяла Время, а тратила. Тратила минуты на солнце, бросалась мгновениями на ветреных тротуарах, преподносила часы картинам, мороженому и движению и позволяла себе меняться.

В тот вечер, когда мы сели за ужин на закрытой террасе, сумерки ложились на землю густым слоем теней, а фиолетово-голубые облака замерли так, что ими можно было любоваться.

– Какой чудесный вечер, девочки, – проговорила Тати, вздыхая в своём кресле.

Индиго была не голодна. Она вообще редко бывала голодна после того, как проводила за набросками целый день. И всё же она потянулась за ломтиком персика, макнула его в мёд и передала мне. Я съела ломтик у неё из рук и передала ей стакан воды. Когда она пила, я больше не чувствовала жажды, а когда я ела, она больше не чувствовала голода. Этот ритм успокаивал меня, и я могла бы и вовсе забыть о гостье, но Тати сделала большой глоток из бокала с вином, прежде чем взболтать его в воздухе.

– А чем займёмся нашим летом, дорогие мои? Прокатимся на гондоле по каналам Венеции? Укроемся во Флорида-Кис[15]?

Я не собиралась отвечать. Но то, как Тати держала свой бокал, как с акцентом выделяла слова, напомнило мне об элегантном мужчине с маскарада Индиго. Руку мне покалывало, когда я вспомнила, как он склонился над моим запястьем и рассказывал о городе, где горизонты изобилуют жизнью…

– Мы могли бы отправиться в путешествие, – предложила я, и собственный голос показался мне чужим. – Может быть, в Париж.

Индиго подняла взгляд от своей пустой тарелки. На лице у неё остались росчерки фиолетового и красного, на руках – пятна жёлтого и зелёного. Последний проект поглотил её полностью. Она говорила о нём лишь как о «нашем подарке», и всякий раз, когда она садилась рядом со мной, выглядя так, словно весь день боролась с радугой, в груди у меня болело, потому что я знала – она любит меня.

– Зачем нам уезжать? – спросила Индиго, то и дело бросая взгляд к Иному Миру.

– Не знаю, – ответила я, покрутила ключ в виде скворца, висевший у меня на шее. – Я просто подумала…

– Прекрасная идея, девочки! – Тати захлопала. – Индиго, тебе ведь всё равно нужно посетить Париж! Помнишь Гийома? Он приезжал на твой день рождения…

Тати замолчала, а я затаила дыхание, задаваясь вопросом, упомянет ли она, как мы с Индиго показали себя в тот вечер. После той стычки Тати в основном вспоминала об этом с юмором, но в некоторые моменты её лицо становилось серьёзным, она касалась моей руки и умоляла больше никогда не делать ничего подобного.

Тати улыбнулась.

– Мы с удовольствием покажем тебе землю там. Моя любимая! О, и Лазурь! Ты ведь можешь получить паспорт! Как же будет здорово.

Индиго поймала меня за руку под столом. Я чувствовала пульс на её запястье под своими пальцами. Ждала, что она заговорит, что полностью отвергнет эту идею. Её взгляд был встревоженным, сосредоточенным. Облака над нами разошлись, заскользили по темнеющему небу.

Тати поднялась из-за стола, буквально сияя от радостного возбуждения.

– Когда вы хотели бы поехать? – спросила она. – Знаете что, дайте-ка я сделаю пару звонков. Будет просто чудесно! Я знаю!

Тати чуть ли не вприпрыжку вернулась в дом, оставив нас с Индиго одних снаружи.

– Зачем нам уезжать? – повторила Индиго, не размыкая ладоней. Голос у неё был ровным. Прохладный ветерок коснулся моей шеи. – Нам предназначено быть здесь. Если мы уедем, Иной Мир может разозлиться. Что, если мы станем Сьюзен Изгнанницами?

Каждый раз, когда я представляла себе такую судьбу, я чувствовала, что дверь грозит закрыться передо мной навсегда. Но потом я представляла себе бесконечную череду застывших летних полдней, воздух, ставший таким густым и влажным, что я не могла дышать.

– Мы и