– Ты позволила мне войти во мрак, Индиго, и оставила меня там. Ты не можешь винить меня за то, что я не вижу ясно.

И не можешь винить меня, что я желаю освободить тебя.

Изгиб её подбородка смягчился. Она медленно выдохнула. Я ослабил хватку, и она прильнула щекой к моей ладони, нежная, как голубка. Пар, поднимавшийся над ванной, тянулся к её волосам.

– Когда-то Тати любила нас, как своих собственных дочерей, – осторожно проговорила Индиго, и это, без сомнений, было мирным подношением. Имя Лазури осталось невысказанным – предмет, который она старалась обходить. – Она была мне сестрой во всех аспектах, кроме крови; а потом кое-что изменилось. Тати этого не видела. Это было после несчастного случая, и она уже не была прежней. Тати начала видеть вещи, которых не было. И слышать. А когда дело коснулось…

И снова хрупкое касание к имени, цвет которого был лазурным.

– Я любила её так сильно, что почти желала не любить снова вовсе, пока не встретила тебя. – Её взгляд стал умоляющим. – Я готова была оставаться рядом с ней многие дни. Ради неё я бы убила. Она была половиной моей души. Тати должна была понимать, что я бы никогда не причинила ей вреда. Но и искать её я не стану. – Индиго опустила взгляд к воде, и её пышные ресницы бросали острые тени на её щёки. – Есть такие вещи, из которых уже никогда не вернуться. Никогда.

Лицо Индиго было мягким, без морщин, но, когда она подняла взгляд, её глаза казались древними. Вот откуда я узнал, что скорбь отметила её. Только скорбь может так ускорить бег времени, растянуть мгновения в века, когда лишь наши глаза отмечают расстояние.

– Ты мне веришь?

Я аккуратно обошёл расставленную ловушку.

– Я верю.

Индиго погладила меня по щеке. На её губах заиграла смущённая улыбка.

– Тебе хорошо бы побриться.

Я откинул голову на бортик ванны, обнажив горло перед моей супругой.

– Давай ты, – проговорил я, и она улыбнулась.

У каждого брака есть свой собственный язык.

Свой лексикон, скрытый в пространстве меж недосказанных фраз. Поэзия, которую слышишь в шелесте простыней, когда сдвигаешься, чтобы обнять собой партнёра в безмолвном извинении. Таким образом я говорил со своей женой. Медленно очертил большим пальцем изгиб её подбородка, и этот жест сказал то, чего я не мог проговорить вслух:

«Я должен сделать это ради тебя, любовь моя. Брат оставил меня и, возможно, никогда не вернётся. Как же мне жить, если и ты оставишь меня?»

Мы уснули посреди фразы.

В ту ночь мне снова снился мой брат.

На этот раз мы в Доме Грёз. Шкаф, в котором исчез мой брат, теперь стоит под ухмыляющимся черепом бабуина у стены в столовой. Ипполита и Индиго сидят по одну сторону стола, мои мать и отец – по другую.

«Садись, любимый, – говорит Индиго. – Почему ты стоишь?»

«Я жду», – отвечаю я, указывая на закрытый шкаф.

Изнутри его доносится тихий стук. Он становится всё громче, когда я тянусь к ручке. В этом стуке – медленный пульс чего-то оживающего, и когда я распахиваю дверь, то слышу биение чужого сердца поверх своего.

Мой брат внутри. Фиолетовая шаль нашей матери свисает ему на голову. Он сидит, скрестив ноги, положив пухлые ручки на колени. А когда поднимает голову, копна его чёрных кудрей уступает место заострённому лицу в перьях и крапинках. У него лицо скворца, и при виде меня он склоняет голову набок и издаёт громкий клёкот.

Сев в кровати, я включил свет. Почуяв запах железа, увидел кровь на своих ладонях. Дотронулся до носа, но тот был сухим. На Индиго крови тоже не было. Она спала, и её лицо во сне мило морщилось.

Откинув одеяла, я проверил свои руки и ноги.

Ничего.

Я не знал, чья кровь была на моих руках.

Глава семнадцатая

Лазурь

К шестнадцатому лету я уже привыкла к нашему обычному маршруту. Индиго устраивала изысканные пикники на лужайке, и мы наряжались соответственно. Спускались в подвал и рылись в сундуках с камфорой и набитыми лавандой саше, доставали старые наряды её матери – объёмные бархатные платья, расшитые золотой нитью, тюлевые блузки, пышные, как облака, и расшитые блёстками шали, струившиеся по нашим ладоням, как вода. Мы смеялись, насколько эти наряды были нам не по размеру, хихикали, когда платья собирались лужицами у наших ног.

Но сегодня одежда сидела плотнее, а подол, раньше волочившийся по полу, мягко ударялся о мои лодыжки.

– Что такое? – спросила Индиго, примеряя шляпу с широкими полями.

– По размеру, – сказала я, одёргивая вечернее платье цвета морской пены. – Оно никогда раньше не было по размеру.

– Ну и что?

Не знаю, почему это было важно, но таким было незыблемое правило: костюмы не должны быть по размеру. Снаружи на лужайке чай был крепким, кексы – чудесно украшены глазурью, а я силилась сосредоточиться на нашей игре в шахматы.

В последнее время я пребывала в уверенности, что Индиго каким-то образом изменяла время. Может, она притягивала каждый час к своему телу, и эта магия искажала мой взор. Небо казалось слишком близким, а Дом – меньше. Ночи пролетали в мгновение ока, а дни едва хромали.

Тати наняла на сезон основной персонал, и Дом был тихим, вялым, опьянённым солнцем – слишком сонным, чтобы делать ещё хоть что-то, кроме как вздыхать под ногами. Иной Мир остался прежним. Я могла часами наблюдать, как листья кружатся в воздухе. Ручей бормотал всё ту же песню, снова и снова. Пыльца отказывалась осыпаться на землю.

Одним июньским днём я увидела, как миссис Реванд стоит у парадной двери, глядя сквозь стекло. Летом она работала неполный день, и мы не были уверены, когда она приедет в следующий раз. Я читала в гостиной – книгу о картинах Караваджо, которую нашла в гостиной, – пока Тати работала у себя в кабинете, а Индиго рисовала наброски в Camera Secretum. Иногда она проводила там целые часы, зарывшись в свои бумаги и пастели, и её глаза лихорадочно блестели. Индиго никому не показывала свои наброски, но они всегда что-то у неё забирали. Каждый раз, когда она заканчивала рисунок, могла проспать целый день, оставляя розовые и голубые пятна на простынях.

– Эй, есть кто-нибудь? – позвала миссис Реванд.

Я поднялась, чтобы ответить, и дверь распахнулась. Миссис Реванд была не одна. Рядом с ней стояла девушка, высокая, раскрасневшаяся от солнца,