всё ещё работал двигатель машины, дожидавшейся меня, чтобы отвезти в библиотеку на материке, – я сказал Индиго, что некоторое время поработаю там. Я дождался, пока она окажется вне пределов слышимости, а потом закрыл дверь и начал подниматься по большой лестнице.

Мне ужасно не хотелось снова говорить с Ипполитой. Не хотелось искать корни её загадок или снова оказаться в её костлявой хватке. Но мне нужны были ответы, если я надеялся получить от Дома своё сокровище. Вечером накануне Индиго, казалось, была убита горем. Лазурь, кажется, украла часть её, и единственным источником ответа была старуха с разлагающимся разумом, настаивавшая, что мне нужны крылья, чтобы войти в Иной Мир.

С лестницы я услышал приглушённые голоса, доносившиеся из комнаты Ипполиты. Коридор разделялся. Справа лежали алые затхлые покои Ипполиты. Слева – альков с винтовой лестницей и потайной башней. Золотые пылинки просеивались вниз по лестнице, придавая ей вид чего-то редкого, священного.

Раньше я не замечал, но стены слева были покрыты розовым дамастом[18]. Теперь это показалось мне аляповатым. Вульгарным. Оттенок был не цвета розы или рассвета, а ближе к потайному розовому, скрывающемуся меж женских бёдер.

Я услышал голос Индиго, знойный, дразнящий, как когда она звала меня, обернувшись через плечо, прежде чем пройти в нашу спальню.

«Ты идёшьили нет?» – спрашивала она.

«Ты идёшь или нет?» – шептал коридор.

Дом манил меня к комнате Ипполиты, предостерегая от того, чтобы направиться в ту сторону, что вела к башенке. Индиго напряглась, когда я упомянул о башне, а миссис Реванд сухо сообщила мне, что туда никому нельзя подниматься. Но если здесь и стоило искать ответы, то едва ли я найду их в спутанном разуме Ипполиты. Мне придётся искать их самостоятельно.

Не далее чем в пятидесяти футах я услышал, как врач говорила в комнате Ипполиты своим тёплым материнским голосом:

– Вряд ли она продержится хоть ночь…

Сиделка рядом с ней грустно закудахтала. Я снял ботинки, чтобы меня никто не услышал, и прошёл к кованой лестнице. Она спиралью поднималась вверх, расколотая квадратами церковного света. Ближе к вершине я почуял запах яблок и мёда, как от мягкой шеи Индиго.

На вершине лестницы была большая синяя дверь. Она казалась древней – восемнадцатый век, если я не ошибался. Неровная текстура напоминала дуб. Дверь украшала декоративная ковка – куполообразные шпильки и гвозди поменьше, а также две большие кольцевые ручки посередине.

Это был вход в детскую спальню Индиго.

Когда мы только поженились, я грезил о том, что могло таиться за этой дверью. Книги с помятыми корешками и потрёпанными страницами, одежда, больше не подходящая по размеру, заметки в личном дневнике, наполненные крючочками девичьего почерка, имена бывших возлюбленных, теснящиеся на странице сверху донизу. Я хотел увидеть эту скрытую утробу, породившую тайну моей невесты, но это место оказалось не утробой. Это была дикая пустошь, запертая в железе.

Я заколебался на пороге, задаваясь вопросом, не подводят ли меня глаза.

У меня всегда были проблемы со зрением. Ещё в раннем подростковом возрасте мне выдали мою первую пару очков с толстыми линзами. И я проучился в магистратуре почти год, прежде чем смог позволить себе контактные линзы. В те дни меня отравляла мысль, что я не мог разглядеть что-то ясно. Что мои испорченные глаза – как мне говорили, наследие по отцовской линии – всегда меня обманывали.

Моя давняя девушка из магистратуры говорила, что именно это любит во мне больше всего. Мы вернулись ко мне в квартиру после праздничной вечеринки у профессора. Профессор был невероятно богат и добр, хотя его явно огорчало такое количество людей у него в доме.

Я был поглощён его библиотекой, очарован праздничным столом, уставленным ветками сосны и остролиста, жареным мясом и разнообразными золотистыми пирогами. Компания тоже оказалась очаровательной, смягчённая праздничными гирляндами, украшавшими перила и поперечные балки на потолке.

– И ты не обратил внимания на жену профессора? – спросила моя девушка, когда мы вернулись.

Она была невысокой брюнеткой с густыми тёмными волосами и высоким голосом, который переходил в восторженный писк, когда я укладывал её в постель. Я её не любил, но она мне весьма нравилась.

– Эта женщина была вся буквально покрыта синяками. Ей-богу, макияж у неё был дерьмовым, едва прикрывал – или же это было криком о помощи. Она то и дело морщилась, когда он говорил. И ты не заметил, как он то и дело забирал у неё нож? Словно думал, что она его этим ножом и зарежет?

– Нет, – сказал я, хмурясь, припоминая картины минувшего вечера.

Я подумал, что она отругает меня за то, что я ничего не заметил. Вместо этого она обхватила моё лицо ладонями.

– Ты видишь только красоту, правда? – сказала она. – Вот что я люблю в тебе больше всего. Ты не видишь мрачные тени.

В то время эта мысль меня беспокоила. Вскоре мы с той девушкой расстались, но её слова по-прежнему тревожили меня. Она ошибалась. Я посвятил всю свою жизнь внимательным наблюдениям. Вчера Дом испытывал моё зрение, и я проявил себя. Если что-то скрывалось здесь, в комнате Индиго, – я увижу это.

Спальня Индиго оказалась огромной, тускло освещённая. Огарки свечей в хрустальных блюдцах были расставлены тут и там по всем поверхностям. Окно в форме глаза занимало всю дальнюю стену.

Моей шеи коснулся порыв холодного воздуха. Когда я обернулся, это оказался лишь охлаждающий блок, со вздохом возвращающийся к жизни.

За дверью висел халат с рукавами, расшитыми плющом и жасмином. Кровать была величественная, викторианская, имитация алого балдахина Ипполиты в зелёном. В книжном шкафу стояли знакомые книги: «Сказки Братьев Гримм», «Рамаяна», «Хроники Нарнии», «Дюна». На стенах не оказалось фотографий самой Индиго в юности. Ни дневников, ни ленточек, ни корешков билетов в кино. Никаких доказательств тех потрёпанных нитей, которые мы обрезаем или завязываем в узелки, когда становимся взрослыми.

Напротив кровати Индиго стояло огромное старинное зеркало, опиравшееся о стену под углом. На полу рядом расположился небольшой сосуд, размером с мою ладонь. Внутри что-то загремело, когда я поднял его, и на дне я увидел зуб. Я вспомнил тяжёлую лапу сфинкса в нашей Галерее Чудовищ, браслет, сплетённый из волос, букву «Л», выгравированную на эмали. За языком я ощутил странное щекотание. Откашлялся, но ощущение осталось.

У двери стоял искусно сделанный комод цвета кости, с жемчужными ручками. По дереву растянулась давно выцветшая картина с двумя птицами, у которых было радужное оперение и самоцветы вместо глаз, у одной – рубин, у второй – сапфир.