Он поднял глаза и посмотрел на доктора. — А вы никогда об этом не задумывались? Это вас не злит?

Амфортас какое-то время колебался, а потом заглянул в глаза следователю.

«Да этот человек просто горит желанием что-то рассказать мне, — подумал Киндерман. — Что за тайну схоронил он в себе?» Лейтенанту внезапно показалось, что Амфортас испытывает нечеловеческую боль, которой хочет поделиться с ним, но что-то продолжает его удерживать.

— Наверное, я ввел вас в заблуждение, — спохватился Амфортас. — Я ведь пытался исходить из ваших собственных предположений. И забыл сказать вам, что в тот момент, когда боль становится невыносимой, нервная система испытывает перегрузку. Она отключается, и боль прекращается.

— А, понимаю.

— Боль — очень странная штука, — задумчиво произнес Амфортас. — Если у человека боль длится долгое время, а потом его неожиданно лишают этой боли, то обычно развиваются серьезные душевные заболевания. Можно вспомнить эксперименты над собаками, — продолжал он. — И результаты этих опытов довольно-таки занимательны.

Амфортас рассказал следователю об опытах над скотч-терьерами, проведенных еще в 1957 году. Собак выращивали в изоляции, в специальных вольерах. Брали маленьких щенят и содержали их там до полового созревания. Они никогда не общались ни с другими собаками, ни с людьми. Их оберегали от всяческих травм, ушибов и даже царапин. Когда щенки подросли, им причиняли боль, и реакция на нее была весьма неадекватной. Многие щенки совали нос в горящие спички, затем инстинктивно отдергивали его, но через секунду снова пытались понюхать пламя. Если оно случайно затухало, точно так же собаки реагировали и на вторую спичку, и на третью. Другие щенки вообще не обращали на огонь внимания, однако тоже не пытались избежать контакта с огнем, когда ученые пытались обжечь их. И неважно, сколько раз это повторялось К такому же результату пришли экспериментаторы во время опытов по укалыванию собак булавками. С другой стороны, такие же терьеры, но выращенные в естественной среде, сразу же понимали, откуда может исходить опасность, и при повторном появлении булавки или спички в руках ученого пытались увернуться.

— Боль — загадочное явление, — подытожил Амфортас.

— Скажите мне откровенно, доктор, как вы считаете, Бог мог бы защитить нас как-нибудь иначе? Скажем, придумать некую сигнальную систему, которая предупреждала бы нас о возможной опасности?

— Вы имеете в виду безусловный рефлекс?

— Ну, что-то вроде колокольчика, который звенел бы каждый раз у нас в голове.

— Представьте себе, что случится, если у вас, скажем, повреждена артерия, — произнес Амфортас. — Вы что, сразу же кинетесь накладывать жгут, или решите слегка повременить и закончить игру в карты? А если это произойдет с ребенком? Нет, это вряд ли поможет.

— Тогда почему не сотворить человеческое тело невосприимчивым к повреждениям?

— Об этом спросите у Бога.

— Но я спрашиваю вас.

— Я не знаю ответа.

— А чем вы занимаетесь у себя в лаборатории, доктор?

— Стараюсь выяснить, как можно отключить боль, когда в ней нет необходимости.

Киндерман затаил дыхание, но Амфортас так ничего больше и не сказал:

— Ешьте суп, — нарушил, наконец, молчание следователь и пододвинул к нему тарелку с супом. — А то он остынет. Как любовь Бога.

Амфортас взял ложку, но тут же отложил ее в сторону. Ложка тихонько звякнула, стукнувшись о край тарелки.

— Я тоже не голоден, — произнес врач. — Я вспомнил кое-что. Мне надо идти. — Он поднял глаза и уставился на Киндермана.

— Странно, что вы вообще верите в Бога, — отозвался Киндерман. — С вашими знаниями о мозге и его функциях.

— Мистер Киндерман? — послышался вдруг голос официанта. Он уже стоял перед столиком. — Мистер Маккуи, похоже, очень занят сейчас. Я подумал, что лучше его не беспокоить. Извините.

Подумав немного, следователь проговорил:

— Нет, пожалуй, побеспокойте его.

— Но вы же сами сказали, что это не так важно.

— Так-то оно так. Но все равно побеспокойте его. Я ужасно капризный человек, у меня свои причуды. Я старенький.

— Хорошо, сэр. — Официант немного постоял, но потом все же отправился наверх за хозяином кафе.

Киндерман снова повернулся к Амфортасу:

— А вам не кажется, будто все, что мы называем «душой», на самом деле — не более, чем процессы, протекающие в нейронах?

Амфортас посмотрел на часы.

— Я вспомнил кое-что, — повторил он. — Мне надо идти.

Киндерман удивленно взглянул на него. «Мощет быть, я схожу с ума? Ведь он уже говорил это». — На чем вы остановились? — произнес он вслух.

— Простите, не понял, — замялся Амфортас.

— Ну, неважно. Послушайте, побудьте со мной еще чуточку. У меня пока не все. Меня тут мучают разные сомнения. Вы не задержитесь на минутку? Кроме того, невежливо прямо так уходить из-за стола. Я еще не допил чай. Разве цивилизованные люди так поступают? Даже всякие там знахари и шарлатаны не вытворяют таких штук. Вот они сидели бы себе спокойненько и наматывали все на ус, а старый глупый толстяк пусть распинается о чем угодно. Вот это и называется «правилами хорошего тона». Я не слишком отвлекся? Отвечайте прямо. Мне тут все пеняют, будто я неясно выражаюсь, хожу вокруг да около, и я должен рассеять эти утверждения. Неужели это и в самом деле так? Только честно.

Амфортас вздохнул, и что-то похожее на удовлетворение проскользнуло в глубине его глаз.

— Так чем же я все-таки могу вам помочь, лейтенант? — спросил он.

— Это все та же проблема мозга и ума, — объявил Киндерман. — Уже столько лет подряд я мечтаю проконсультироваться у хорошего невропатолога, но, вы понимаете, я очень стесняюсь незнакомых людей. А вот теперь меня свели с вами. И я счастлив, что мне представляется такой случай. Так вот, разъясните мне, неужели все чувства и мысли человека на самом деле являются процессами в нейронах мозга?

— Вы хотите сказать, будто это то же самое, что и нейроны?

— Да.

— А что вы сами думаете по этому поводу? — поинтересовался Амфортас.

Киндерман задумался и, приняв серьезный вид. кивнул:

— Я думаю, что это одно и то же, — важно изрек он.

— А почему?

— А почему бы нет? — парировал следователь. — Кому это приспичит продираться в таких дебрях, как душа, если мозг функционирует достаточно ясно, чтобы все объяснить. Я прав?

Амфортас слегка подался вперед. Видимо, эти слова тронули его, и он заговорил уже более мягко:

— Предположим, что вы любуетесь небом, — с жаром начал он. — Перед вами огромное однородное пространство. Это примерно то же. что и электрические разряды между клетками мозга. Вот вы видите грейпфрут. В вашем чувственном восприятии появляется образ округлого предмета. Но проекция этого грейпфрута в вашей затылочной доле мозга вовсе не круглая. Она более смахивает на эллипс. Так как