- Из-за того, что он… ну…

Лёва так и не научился говорить слово «гей», но начал стесняться говорить «голубой» или «гомик» при Власовском.

- Ну да, – кивнул Яков. – Всякие внутренние конфликты. Ты и сам знаешь.

Лёва не был уверен, что он знает. От своих чувств к Шеве он испытывал три гаммы эмоций: страх, стыд и радость (последнее – только в ту ночь). В основном, конечно, это было страшно и стыдно. Больше всего он боялся, что кто-нибудь узнает, что его посчитают голубым, начнут называть педиком, а он, Лёва, будто бы до сих пор не до конца понимал, что такой и есть. Ему всё ещё казалось, что где-то там, непонятно где, есть «настоящие педики», сочащиеся похотью и манерностью ряженные мужчины, которые не дружат с головой и хотят уложить в постель каждого встречного. Вот они – голубые, или как говорит Власовский – «геи», а Лёва просто влюбился. Всего лишь в одного. И сексом он хотел заниматься только с ним. С Яковом, конечно, тоже было ничего, но всё равно, это же он не всерьёз, а всерьёз у него только с Юрой.

Правда, эта теория ломалась об того же Якова, который выглядел обыкновенным, даже слишком обыкновенным, и никакой похотью не сочился. Лёва иногда подумывал, что Власовский тоже не настоящий педик, но Власовский на этом настаивал, уверенно называл себя «геем», а Лёва не понимал, что с ним не так, почему ему так нравится клеймить себя этим словом. Он даже хотел сказать ему, чтоб тот перестал, что он, Яков, кажется вполне нормальным, и ещё все может наладиться.

Но Лёва всё-таки не решался с ним спорить. Он чувствовал, что интеллектуальное превосходство, по всем вопросам, на стороне Власовского, а значит и по вопросам геев он действительно соображает больше него. В какой-то момент он смирился с тем, как Яков приобщает и самого Лёву к своей голубой компании, как с ним разговаривает – «Ты и сам знаешь», будто у них какой-то общий гейский опыт.

- Может, из-за родителей, - продолжал рассуждать Яков. – Что скажут, что подумают… Хотя они вроде неплохие.

- Равнодушные, - поправил Лёва.

- Это не самый плохой вид родителей, когда ты гей. Бывают так неравнодушны, что врагу не пожелаешь.

Лёва сразу подумал про своего отца.

Они с Яковом спустились со школьного крыльца и двинулись к кинотеатру (тем самым путём, на котором раньше Власовского сторожили с битами), и он продолжал говорить про Шеву:

- Вообще, странно всё с ним. Наркотики эти, суицид. Судьба какая-то идиотская. Особенно для профессорского сына, - Яков виновато покосился на Лёву. – Ты прости, что я так прямо.

Лёва вынужденно согласился:

- Наверное, ты прав.

- Слушай, а что за девчонка с ним таскалась?

Лёва не сразу и понял. Нахмурился:

- Какая девчонка?

- Ну, не знаю, какая-то, - фыркнул Яков. – Я видел пару раз.

Лёва даже вздрогнул от неожиданной догадки. Перед глазами встала та сцена из подвала: голый торс Юры, девочка на четвереньках, мокрый презерватив на ступеньках.

- Чёрт, - процедил он сквозь зубы. – Катя.

- Они встречались?

Лёва сказал вместо ответа:

- Надо её найти.

Лёва понятия не имел, откуда появилась эта Катя. Самый очевидный вариант: из школы, но он не мог припомнить, чтобы встречал её лицо в школьных коридорах. Впрочем, могла быть новенькой, да и часто ли он заглядывался на девчонок? Говоря откровенно: ни разу.

Они с Власовским обошли все девятые, десятые и одиннадцатые классы с прямым вопросом: «У вас тут есть Катя?». Какая-нибудь Катя обязательно была в каждом классе (а иногда даже не одна). Некоторые из этих Кать болели или попросту прогуливали, так что для охвата всех Кать старших классов у них ушло больше недели. Все найденные Кати оказались не теми Катями.

Когда варианты закончились, Яков спросил:

- Может быть, она ещё младше? Восьмой класс?

Лёва попытался её припомнить и покачал головой:

- У неё были вот такие сиськи, – он показал на себе, какими они были – несколько преувеличенно, конечно.

- Ну и что? Девочки рано взрослеют.

Власовский убедил Лёву поискать Катю в восьмых классах и на это ушла ещё одна неделя тщетных поисков, пока Яков наконец не сообразил:

- А эти твои шакалы её не знают?

- Какие мои шакалы?

- Твои друзья из подвала.

Лёва нахмурился:

- Они не мои друзья, я не видел их два месяца.

Но, нужно было признать, звучало вполне вероятно. Шева крутился в двух социальных группах: в школьном коллективе и с «этими шакалами».

К шакалам Лёва не рискнул идти с пустыми руками и вытащил из шкафа биту. Долго разглядывал себя в треснутое зеркало на стене (два года назад он влетел в него во время очередного «воспитательного процесса»), перекладывал биту из одной руки в другую и казался себе странным, неестественным. Из зеркала на него смотрел зашуганный лохматый ребёнок, похожий на Маугли (если бы Маугли был белобрысым), в длинной футболке с логотипом «Пепси» и летних шортах. Из-под шорт выглядывали худые разодранные колени – на днях он лазил на дерево, чтобы снять застрявшего воздушного змея для сестры. Теперь ему стало ясно, для чего нужны все эти пафосные шмотки: рубашки, джинсы, берцы – они скрывают, какой ты на самом деле уязвимый, какой хрупкий.

Отставив в сторону биту, он скинул с себя дурацкую футболку и шорты, надел синие джинсы, заправил в них белую рубашку, продел в петельки ремень, закатал рукава. Стало лучше, но не совсем. Теперь он Маугли в белой рубашке, ну надо же.

Лёва вышел из комнаты, прошёл прямо по коридору до кухни. Прислонившись к косяку, спросил:

- Мам, где у отца машинка?

Она мыла посуду и вздрогнула от неожиданности.

- Господи боже, ты чего пугаешь! – выдохнув, мама закрутила краны и посмотрела на него. – Какая машинка?

- Для стрижки.

Отец всегда, ещё с армии, брился под ноль-пять.

- У него в тумбочке, во втором ящике, – растерянно ответила мама и, спохватившись, пригрозила пальцем: – Без разрешения не бери, а то опять!..

- Ага, конечно.

Всяких там «опять» Лёва уже разучился бояться. Пройдя в родительскую спальню, он вытащил из тумбочки отца электрическую машинку, расстелил перед зеркалом старые газеты, поставил табуретку и, подключив бритву к розетке, уселся,