в историю и не знал, как выпутаться. Многие депутаты, которыми мне предстояло управлять, адекватностью не отличались, наперегонки рвались к микрофонам, лишь бы прокричать очередную глупость. Помню, как на полном серьезе предложили: «А давайте создадим комиссию, пусть проверит, что лежит в холодильниках у лиц, подозреваемых в коррупции». И ведь ходили, дебилы, по квартирам работников горкома и обкома партии, совали носы в кастрюли. Да еще хозяев за порог выставляли и не впускали, пока решение не примут: казнить или миловать. Представляете, на улице стоит сибирская зима, а у подъезда мерзнет женщина без пальто, ждет неизвестно чего. Отдали бы человеку одежду, а потом пересчитали банки тушенки и варенья, если так интересно. Я пытался что-то объяснить депутатам, но с тем же успехом мог бы обращаться к глухой стене…

На излете горбачевской перестройки был недолгий период, когда областной совет народных депутатов и исполнительный комитет возглавлял один и тот же человек. Такой шаг выглядел оправданным. Централизация власти понадобилась, чтобы преодолеть разброд и шатание, скоординировать управление. А еще это была своеобразная страховка: непродуманный закон уже не примешь – ведь тебе же самому его и выполнять. Исполком был частью областного совета народных депутатов. Поэтому я автоматически принял на себя и обязанности председателя облисполкома.

Сразу после выборов меня позвали в Новокузнецк на первый съезд независимых рабочих движений страны. Поехал. Говорили о чем угодно, но только не о реальной жизни. До сих пор помню некоторые «перлы». Кто-то сравнивал забастовку горняков Кузбасса с победой на Куликовом поле, другие заливали на тему «символической бреши в Берлинской стене тоталитарного гнета»… Я слушал и диву давался, что за каша у людей в головах. Практически каждый выступавший требовал покончить с чем-то из наследия Советского Союза: компартию запретить, комсомол и пионерию разогнать, колхозы распустить, общенародную собственность поделить…

Кстати, билет члена КПСС до сих пор у меня. Не сжигал его и не рвал. Себя бы перестал уважать, если бы опустился до такого. Но и в партию Геннадия Зюганова никогда не вступал, хотя с начала девяностых годов все вокруг кричали, мол, Тулеев – коммунист. В «Единую Россию» вошел, поскольку на определенном этапе это стало обязательным условием, чтобы претендовать на должность губернатора.

О безвластии

Согласившись исполнять обязанности председателя облисполкома и совета народных депутатов, я взял на себя ответственность за происходящее в Кузбассе. А летом 1990 года область продолжали сотрясать забастовки шахтеров. В любой момент к протестам могли присоединиться металлурги, железнодорожники, работники социальной сферы. И тогда – все, кранты, коллапс.

Каждодневные митинги, резолюции, ультиматумы, угрозы… Кузбасс жил словно на проснувшемся вулкане. Я бомбардировал Кремль и Старую площадь шифровками на имя президента Горбачева, пытался дозвониться до него через приемную, докричаться через помощников: «Передайте Михаилу Сергеевичу, чтобы немедленно приезжал в наши края, дело принимает серьезный оборот…» Никакой обратной реакции, если не считать запоздалого приезда комиссии во главе с секретарем ЦК КПСС Николаем Слюньковым, едва ли не самым невнятным членом политбюро.

Лучше бы он совсем не приезжал, вот честно! По вине Слюнькова у нас разгорелся форменный пожар, шахтеры наподдали членам этой самой комиссии по полной программе, не выбирая слов и выражений, а бледный Николай Никитович стоял на трибуне, чуть не плача, и лепетал: «Как вы можете говорить такое о Михаиле Сергеевиче? Как вы можете…» Шахтеры нюнь и слабаков никогда не любили, увидев, что московский гость откровенно «поплыл», поддали жару.

Мы оттащили Слюнькова от трибуны, чтобы он от растерянности еще что-нибудь не ляпнул. Николай Никитович не понимал, что происходит, его лицо выражало недоумение на грани испуга. Я его не виню, человек не умел говорить с недовольной, рассерженной толпой. На справедливые претензии людей отвечал: «Мы не думали, что у вас так остро вопрос стоит». А о чем вы думали?! Я лично Горбачеву докладывал, а он так и не приехал, вместо себя отправил на заклание подчиненного…

В микроавтобусе, пока добирались с одной встречи на другую, Слюньков все-таки отмочил. Вдоль дороги на Прокопьевск стояли жилые бараки. Николай Никитович велел остановиться, вышел на улицу, огляделся по сторонам, что-то дернулось в его лице, нос сморщился, после чего высокий начальник изрек с брезгливой миной: «Что же у вас ума не хватает эти сараи отодвинуть от дороги метров на триста? Тут ведь уважаемые гости ездят!» Сопровождавшие нас сразу даже не поняли, о чем он говорит, а я сообразил, что тот принял дома за животноводческую ферму, и дернул за рукав: «Это не сараи, а жилье… Жилье!» Слюньков осекся. Я пересадил его из микроавтобуса в машину, от греха подальше. Всю дорогу до Кемерова Николай Никитович молчал, первый раз увидев жизнь как она есть. Но так ни на что и не решился, только еще больше распалил шахтеров пустыми посулами и призывами не нарушать закон.

В итоге я не вытерпел, снова позвонил Горбачеву, попросил о личной встрече. Он согласился.

Прилетел я в Москву и из аэропорта отправился сразу в Кремль. Настроился на серьезный разговор. В кабинет зашли вместе с Геннадием Янаевым, вице-президентом СССР. Сели за стол. Начинаю подробно, в деталях, с цифрами рассказывать о ситуации в Кузбассе. «Михаил Сергеевич, обстановка хреновая, носом чую. Хорошо бы вам приехать, устроим встречу с шахтерами. Неприятно будет, но поговорите с людьми, снимите какие-то вопросы, за счет этого выиграем время».

Говорю, говорю и вдруг замечаю: Горбачев меня не слушает. Вроде кивает, как бы соглашаясь с моими словами, время от времени в глаза смотрит, но мысли его далеко, в Германии, Америке или еще где. Чувствую, начинаю закипать внутри: елки-моталки, что я тут перед тобой распинаюсь, ради чего тащился сюда за тысячи километров? Страна рушится, люди на взводе, а президент витает где-то в облаках…

Ну я и сбавил темп, какой смысл рассказывать, если твои слова мимо ушей пропускают? Потом и вовсе замолк. Пауза тянется, тянется, тянется, становится уже явно не мхатовской… Да и я не артист, а Горбачев – не Станиславский. Янаев под столом ногой меня толкает, крупно пишет на листе бумаги: «Говори!» Михаил Сергеевич – ноль внимания. Я без всякого энтузиазма, на автомате договорил в пустоту.

Вдруг Горбачев ожил:

– Какая самая серьезная мера, которую следует предпринять?

– Вы обязаны приехать в Кузбасс. И не один, а с членами правительства, пусть каждый отправляется на свои отраслевые предприятия. Но до этого в магазинах должны появиться продукты. Подпишите двойную норму талонов на мясо, пока соберетесь в Кемерово, шахтеры хотя бы