люди радостно отменяют собственное решение, принятое буквально только что! И это решение тоже принимается практически единодушно. И смех и грех! Так «свобода слова» и «демократия» расцвели пышным цветом.

Впрочем, шахтеры быстро самообразовывались. Вскоре главным стал не «колбасный» паек или дефицит товаров потребления. Горняков не устраивали организация труда, уровень заработной платы, они настаивали на удлинении отпусков и обновлении шахтного оборудования. На следующем этапе требования стали «зеленеть» – экология, воздух, вода, рекультивация земель. Что важно: угольщики старались учесть уже не только узкопрофессиональные шахтерские интересы, но и общекузбасские.

Но потом среди бастующих стали верховодить сорвиголовы, не способные ни на что созидательное. Они повернули шахтерский протест на тотальное разрушение всех систем жизнеобеспечения государства, превратили, по сути, рабочее движение в антирабочее.

В первом забастовочном комитете собрались разные люди. Объединяло их отрицание «Так жить нельзя», как у Говорухина. Ответа на вопрос «А как можно?» митингующие не давали, прикрываясь лозунгом: «Во всем виноваты коммуняки. Пусть покаются. А не сделают этого, тогда и партии их конец».

Особенно в демагогии усердствовали электрослесарь шахты «Первомайская» Вячеслав Голиков, который станет позже председателем совета рабочих комитетов Кузбасса, и Михаил Кислюк, будущий первый глава администрации Кемеровской области, а в то время замдиректора разреза «Черниговский».

Наиболее разрушительной стала весенняя забастовка 1990 года. Она проходила под политическими лозунгами и длилась почти три месяца. Правда, заявленной цели – отставки президента Горбачева и союзного правительства – добиться не удалось. Тем не менее удар по корням государственных устоев был нанесен основательный…

Кузбасс наводнили делегации из западных стран, «продвинутых» в деле построения демократии на чужой территории. Эти эмиссары консультировали бастующих, учили, как лучше раскачивать лодку. «Вожди» рабочего движения не слишком задумывались о последствиях своих действий, с легкостью подписывали протоколы, где в числе требований значились, к примеру, региональный хозрасчет, полная экономическая и юридическая самостоятельность предприятий, сокращение госнадзора за безопасным ведением работ…

Никто не сознавал, что часть пунктов протокола нельзя выполнить, они нарушали законы экономики и элементарной логики. Какая может быть самостоятельность у убыточной шахты? Верный путь к банкротству и полному краху. Недаром в большинстве стран угледобыча дотируется государством.

Или взять предложение сократить госнадзор за безопасным ведением работ. Да это же гарантированные трагедии с десятками жертв! Кстати, на шахте имени Шевякова, с которой началась волна забастовок, именно так и получилось: после мощного подземного взрыва и последовавшего за ним пожара в 1992 году шахту пришлось затопить. Цена этого урока – жизни двадцати пяти человек…

Позже я много размышлял об истинных причинах шахтерских волнений. Конечно, они были гораздо глубже, чем могло показаться на первый взгляд. Отсутствие мыла – лишь повод, но его хватило, чтобы у котла слетела крышка и наружу вырвалась мощная струя из пены и шлака – гнева и демагогии.

Происходящее не могло не вызывать моего беспокойства, даже тревоги. Я ведь возглавлял Кемеровскую железную дорогу, руководил многотысячной армией, основу которой составляли единоначалие, дисциплина, порядок. Физически ощущал, какой огромный урон наносят забастовки завязанному в единый экономический узел хозяйству. С другой стороны, хорошо понимал, что главным виновником любого массового выступления людей всегда является власть. Значит, что-то недоучла, недоглядела, не упредила, вовремя не сориентировалась.

Убежден, выходившие на площадь горняки искренне пытались изменить страну к лучшему. Мысли у них были светлыми, многие их требования – справедливыми и обоснованными. Люди просили о самом необходимом – об улучшении условий труда и экологической ситуации, об отмене талонов и усилении борьбы с коррупцией. Люди хотели жить, а не выживать…

О вынужденном председательстве

Страну продолжали сотрясать мощнейшие толчки, чувствовалось: глобальные, тектонические перемены не за горами. Не в моем характере сидеть и ждать, куда кривая вывезет. Не мог спокойно наблюдать за тем, что происходило вокруг.

Вот и кинулся в самую гущу событий, в 1989 году принял участие в выборах в народные депутаты СССР. Зачем ввязался в эту историю, полез в политику? Конечно, не ради личных амбиций. Во-первых, это были по-настоящему всенародные выборы. До этого ведь в Советском Союзе голосовали как? Получали в руки бюллетень с единственной указанной в нем фамилией кандидата «нерушимого блока коммунистов и беспартийных» и опускали в урну. Явка повсеместно приближалась к ста процентам, игра шла в одни ворота.

В 1989-м претендентов на депутатский мандат могли выдвигать трудовые коллективы, общественные объединения, творческие союзы. Шла реальная борьба за голоса избирателей.

Была и еще одна причина, по которой я решил идти на выборы. Мне тогда наивно казалось, что, став народным депутатом, я смогу спокойно входить в кабинеты министров и решать производственные проблемы Кемеровской железной дороги. Такой, знаете, инструмент лоббизма. Естественно, мыслил я слишком узко и цель перед собой ставил однобокую. У депутатов задачи гораздо шире и масштабнее. Но что было, то было. Тем более что первый блин получился комом, попытка избраться в союзный парламент вышла неудачной.

Из-за недостатка опыта я сунулся не в тот округ, решив баллотироваться от Кемерова. Гораздо лучше я знал юг Кузбасса, где, можно сказать, каждый квадратный метр прополз на коленках, изучил от и до. И людей там не пришлось бы агитировать, они видели мои дела. Кроме того, в разгар избирательной кампании началась дипломная сессия в Академии общественных наук в Москве. Мне не удалось договориться ни об отпуске, ни о переносе защиты диплома.

А главное, «демократическая» рать, ничего не знавшая ни о моей жизни, ни о том, как и чем я занимался, на каждой встрече с избирателями заводила одну и ту же шарманку: бывший обкомовец, замаскировавшийся коммунист! В то время создали в обществе такую атмосферу, что работа в партийных органах приравнивалась чуть ли не к измене Родине, на тебя смотрели, будто ты на зоне отсидел за разбой или грабеж.

Помню, прихожу на встречу с рабочими крупного кемеровского завода. У проходной растянут огромный плакат – «Голосуйте за Тулеева, сотрудника обкома КПСС!» Понятно, что вывесили баннер не ради поддержки, наоборот, хотели напомнить: перед нами выходец из партноменклатуры, которой нет и не может быть доверия.

Словечком «номенклатура» тебя словно клеймили: бездушный карьерист, бездарный чиновник, только и умеющий, что говорить начальству «чего изволите?». В статьях, телепередачах всех мазали одной черной краской, изображали пустышками, согласными на все ради того, чтобы вскарабкаться на очередную ступеньку служебной лестницы. В действительности же термин «номенклатура» означал лишь определенный порядок подбора кадров, сложившийся в советское время. Нельзя было стать руководителем, не показав себя на других, менее ответственных участках работы. Когда меня назначили начальником Новокузнецкого отделения железной