— Дворец у вас, Черемисов, отличнейший!

Черемисов поднял голову и сухо заметил:

— Здравствуйте, Крутовской, что скажете?..

— И цветы тропические, экраны… ишь мягкость какая… — продолжал Крутовской, опускаясь на диван… — Роскошно живете, Глеб Петрович!

— Да, роскошно, Крутовской, — совсем сухо заметил Глеб.

Тон Черемисова раздражил Крутовского. «Живет как филистер и не извиняется!» — подумал он, и глазки его злобно забегали.

Он весь съежился на большом диване; в его маленькой, нервной, бледной фигурке с умными глазками замечалось что-то кошачье; он точно кошка свернулся в клубок, готовясь сделать прыжок на врага.

Секунду он помолчал, озираясь язвительно по сторонам, и наконец спросил:

— Ваш либерал дома?

— Вы про Стрекалова спрашиваете?

— Конечно, кто ж другой…

— Кажется, нет.

— Подслушивать нас не будут?.. — тихо шипел Крутовской.

— А вы разве какое-нибудь радикальное средство от зол пришли предложить? — с саркастической усмешкой спросил Глеб, задетый за живое тоном Крутовского.

— Вы в них не верите… Вы ведь все постепенно, постепенно… — явно язвил Крутовской.

Глеб сверкнул глазами. Лицо его побледнело, губа слегка задрожала. Одно мгновение ему хотелось схватить Крутовского за шиворот и размозжить ему голову. Однако, секунду спустя, он сам покраснел за свою мысль.

— Вы ругаться пришли? — холодно спросил Глеб.

— Вы нынче свободное выражение мнений называете руганью? Скоро, пожалуй, не смей и слова вымолвить, сейчас отлучение, как непогрешимый папа.

— Бросьте этот тон и говорите иначе.

— Вам не нравится?

— Нет…

— А мне он, Черемисов, нравится. Вот вы воображаете, будто и дело делаете, а Стрекалов не далее, как вчера, говорил одному мерзавцу, не хочет ли он к нему управляющим заводом… К чему же эти ваши труды!..

Крутовской с презрением махнул рукою на ворохи бумаги.

— Кому он предлагал?.. — живо спросил Глеб.

— Начальнику мастерских на железной дороге.

— Это еще посмотрим.

— Нечего смотреть… Объедет он вас, — улыбнулся Крутовской, — а пока вы будете канитель плести, пожалуй, эта барская жизнь…

— Что?.. — спросил Глеб.

— Втянет!.. — едко заметил Крутовской.

Оба помолчали. «Опять?» — шепнуло злое чувство. Глеб начинал злиться.

— Я вас прошу — без советов. Втянет или нет — не ваше дело. Наперед ныть не стану; я ведь не из плаксивых, дряблых господ, которые вечно киснут и топорщатся, точно без них мир провалится.

— Это кто же? — подскочил на диване Крутовской.

— Ваша братия! — резко сказал Глеб. — Радикалы, которые в руках ловкого человека станут…

— Чем? — вскочил, как ужаленный, Крутовской.

— Стрижеными овцами! — пришпилил Черемисов. — Пора нам объясниться, Крутовской, — продолжал Глеб тихим, шипящим голосом. — Вы начали, я докончу. Вас, как и многих, безделье и самолюбие заест, вспомните это! Заест и сделает или новейшими Печориными, или добродетельными охранителями сосуда радикализма, завещанного вам в оны дни. Как вы встали на одну точку, дальше не пойдете — отчасти по невежеству, отчасти по лени, и всякого, кто пойдет дальше, будете в своем кагале производить в прохвосты… От жизни отстанете, и жизнь останется впереди вас… Вам нужна палка с именем. Скажи эта «палка», что я гений, вы первый на меня молиться станете, — я это знаю. И тем печальнее, что вы одинаково быстро их развенчиваете… Самостоятельности — ни на ломаный грош! Зеркало вам чаще показывать нужно. Зеркало нелицеприятное, в котором бы стадо казалось стадом, а не борцами.

Крутовской слушал эту злостную, страстную речь, прищуря глазки и подобрав побелевшие губы. Он пристально смотрел на Глеба и крикнул:

— Стара песня…

— Нет, нова, и вы это чувствуете…

— Я пришел предупредить вас, а вы…

— Довольно! — сухо перебил Глеб. — У меня дело есть…

— Белки в колесе?.. — не мог не подсказать взбешенный Крутовской.

— Хотя бы и это! а затем прощайте! — тихо шепнул Глеб, и лицо его исказилось таким злым, жестоким выражением, что Крутовской подошел к двери и вышел вон.

Когда он очутился на улице, ему сделалось как-то скверно. Злость исчезла под влиянием сцены, окончившейся таким полным разрывом. Был близок человек, и вдруг! За что разошлись? Из-за чего вся эта глупая ссора? «Я шел покаяться в пакости и снова начал гадить… фу, мерзость!» Крутовской зашел в трактир и спросил вина. Он залпом выпил бутылку и сильней почувствовал раскаяние. Он ведь искренно считает Глеба честным человеком. Он любил, — нет, врет! — любит Глеба. Он готов теперь же вернуться к нему и искренно броситься на шею. Он сейчас же это сделает! Действительно, Крутовской вышел из трактира и чуть не бегом добежал до стрекаловского дома. Он подошел к нему, постоял и не решался войти. Самолюбие подняло голову. Со слезами на глазах отошел он прочь, разрывая отношения с близким человеком.

XXIII

Глеб долго шагал по комнате. «Бойцы, нечего сказать?! — повторял он не без презрения и к Крутовскому и к самому себе. — Ай да деятели! Чуть задели самолюбие, так что твои собаки?!» И вся сцена с Крутовским представилась ему в таком мелком, пошловатом свете; он вспомнил прежние подобные же размолвки из-за выеденного яйца; он предвидел такие же в будущем, и из груди его вылетел неприятный, резкий, сухой смех. На глазах его редела кучка людей, связанных, по-видимому, общими интересами… И люди не дурные, а все врозь: кто в лес, кто по дрова. «О проклятая серенькая жизнь, подкрашенная гостеприимной сплетней, что ты делаешь?! Мы, как прусаки в банке, едим друг друга с остервенением и сами радуемся!» Глеб взглянул на свою работу. Видит — масса исписанной бумаги. Неужто опять даром? Цифры прыгали перед его глазами и, точно поддразнивая, нашептывали: «Белка ты в колесе, глупая белка!»

— Посмотрим, посмотрим! — шепнул Глеб с такой решимостью, точно вызывал на бой не одного Стрекалова, а целые тысячи Стрекаловых. — Кто кого? Не время бередить себя разными сомнениями. Наметил цель, не отступай — иди! Помешают — столкнем, пусть плачут, коли могут. Ты их не столкнешь — они столкнут. Ты их не обойдешь — они обойдут…

Он тихо улыбался жестокой улыбкой, глаза блеснули знакомым огоньком, вся его плотная, здоровая фигура дышала какой-то юношеской, задорной отвагой.

Он подошел к окну. Прохладная струя ночного свежего воздуха освежила его горячую голову. Он вглядывался во мрак ночи и задумался…

— А ведь жить хочется! — вдруг вырвался из груди его искренний стон.

И как бы в ответ на это восклицание из-за мрака ветвей послышался шорох и вслед за тем раздался тихий шепот:

— Черемисов!

Глеб вглядывался, но никого не видал.

— Черемисов! — снова прозвучал громче прежнего несколько резкий гортанный голос, и внизу, под окном,