Даже Стрекалову стало совестно от этой наглой лести, излагаемой наглым языком.

«Какой же ты, однако, мерзавец!» — подумал он и заметил «этому мерзавцу»:

— Мне остается только благодарить вас за лестное мнение…

— Я, Николай Николаевич, всегда с удовольствием готов белое называть белым, а черное черным… Это святая наша обязанность!.. Одна беда… Вы понимаете, я говорю о нашей публике. Никакой поддержки не оказывает! — с горечью заметил Кашкадамов.

«До кошелька добирается!» — подумал про себя Стрекалов.

— Разве подписчиков мало?

— Совсем мало.

После двух-трех незначительных фраз Николай Николаевич дал редактору сто рублей на издание мифической брошюры, и Иван Иванович уехал от Стрекалова довольный, напевая про себя какую-то веселую песенку.

«Ведь не дай я ему денег за непрошеную статью, завтра же обругает на чем свет стоит!» — улыбнулся Стрекалов.

XXII

Прошел месяц. Выборы земцев почему-то были отсрочены. Чтения на заводе шли своим чередом, хотя грязнопольский beau monde перестал на них присутствовать, к немалому удовольствию Черемисова. Стрекаловы сперва аккуратно посещали завод en famille[30], но после двух-трех чтений и они перестали ездить, несмотря на робко выраженное желание Ольги Николаевны и Ленорм. Настасье Дмитриевне самой ездить не хотелось, а пускать девиц одних она считала «неблаговидным». Сам Стрекалов после первого чтения перестал бывать на следующих, так что единственным постоянным посетителем чтений, кроме рабочих, был только управляющий немец, который постоянно досиживал до конца и хотя плохо понимал русский язык, но тем не менее усердно и внимательно слушал Черемисова.

Воспользовавшись приглашением Надежды Алексеевны «навестить ее запросто», Черемисов был у нее два раза и успел вселить ей мысль о концерте в пользу семейств рабочего люда. Мысль эта была принята Надеждой Алексеевной с жаром; она принялась деятельно хлопотать, сама ездила к губернатору, который, конечно, разрешил ей сделать «доброе дело», сама раздавала билеты с такой очаровательной грацией и с такой кокетливой улыбкой, что люди, которые и гроша не дали бы в пользу «этих негодяев», давали теперь по десяти и более рублей в маленькие ручки Надежды Алексеевны с самым искренним, по-видимому, участием к положению семейств «этих честных тружеников». Таким образом, благодаря красоте и уменью Надежды Алексеевны концерт вышел блистательный, и была собрана весьма почтенная сумма.

В то же самое время отношения Николая Николаевича к своему управляющему стали заметно сухи. Стрекалов стал подозревать немца в большом воровстве; книги оказались не совсем аккуратны. Стрекалов однажды сообщил о своих подозрениях Черемисову, жалуясь вообще на людей, не понимающих, сколько они могут и сколько не должны мочь.

— Ну, бог с тобой, — воруй! — говорил, по обыкновению не без горячности, Николай Николаевич, — но знай по крайней мере границы! Я знаю, честного управляющего найти трудно, ну и, конечно, известный процент в бюджете завода кладу на воровство, — и пользуйся этим процентом с тактом, да не заходи дальше!

Результат разговора был тот, что Стрекалов предложил Черемисову нелегкое дело — проверить все заводские книги за трехлетнее управление немца. Черемисов принял предложение, не споря даже о цене, предложенной Стрекаловым.

Целый месяц по вечерам он просиживал за книгами, делая из толстых бухгалтерских фолиантов выборки, выписки, и скоро безмолвные цифры, разобранные Глебом, стали намекать на крупное воровство; впрочем, работа еще начиналась, и Глеб с большей энергией углубился в этот дремучий лес цифр, надеясь к осени кончить свой труд.

Звездный июньский вечер заглядывал в отворенное окно комнаты Черемисова. Его косматая голова склонилась над толстой бухгалтерской книгой. Глеб заработался за выписками. Наконец он поднял голову, взглянул на массу исписанных им цифр, и лицо его перекосилось усмешкой. Он долго просидел, задумавшись, над книгой… «А еще Крутовской сомневается! — презрительно шевельнулась мысль. — Сомневается и меня чуть не в подлецы произвел!» — копошилось злостное чувство против Крутовского.

Хотя Глеб и говорил, что не сердится на Крутовского за высказанные им подозрения относительно образа действий Глеба, хотя он по-прежнему дружелюбно встречался с Крутовским, но на дне души его зрело злое зернышко, которое могло разрастись в чувство ненависти. Глеб, правда, старался уверить себя, что он по-прежнему любит приятеля, но что-то внутри шевелилось, отнимая у отношений тот задушевный характер, который прежде существовал между ними. Подсмеиваясь над Крутовским, что он «или в зубы, или пожалуйте ручку!», Глеб — дитя своего времени — и сам не был безупречен в этом отношении. Недоверие, критическое отношение к нему самому, выраженное вдобавок в резкой форме, хотя и смягченное потом Крутовским, задело его самолюбие сильней, чем он сам предполагал. «Да как он смел подумать? как смел?» — спрашивал себя в эту минуту Черемисов, не без злости к Крутовскому. Тон сарказма и иронии как-то настраивался сам собой при встрече с Крутовским. Глеб шевелил его «литературного червяка» не без яду; понятно, и Крутовской не оставался в долгу. Обладая меньшей сдержанностью и большим воображением, чем Глеб, Крутовской — скорее художник, чем логик — рисовал себе картину обращения Глеба в «прохвосты», и картина выходила, по его мнению, «оригинальная». Эта «оригинальность» понравилась Крутовскому, и он, недолго думая, набросал письмо к петербургскому приятелю и в этом письме, правда в шуточной форме, нарисовал очень художественную и резкую характеристику лица, обращающегося из «ярых» в «прохвосты». Письмо имело в виду будущее и подразумевало Черемисова. Крутовской так увлекся собственным созданием своего воображения, что и не замечал, как он бессовестно лгал на приятеля; его подкупила оригинальность, и он не задумался послать свое произведение в Петербург к одному знакомцу, охотнику до чужих «характеристик». На другой же день в Крутовском шевельнулось сознание сделанной гадости. «Ведь я, свинья, набрехал все на Глеба, а там поди письмо по всем закоулкам разнесут!» — подумал Крутовской и немедленно написал знакомому письмо, в котором чистосердечно каялся в лганье, поясняя процесс этого лганья и заклиная немедленно вернуть первое письмо обратно и под страхом «подлеца» никому не говорить ни единого слова… Однако было поздно. Мастерская характеристика Крутовского сделала свое дело. Сплетня начинала созревать, готовясь принять самые гигантские размеры.

Глеб усердно продолжал работать и не заметил, как тихо отворилась дверь и на пороге явился Крутовской.

Крутовской пришел к Глебу с намерением рассказать о своем «художническом промахе», и сознание гадости еще более укололо его при виде Глеба. «Спины не разгибает, а я фантазии сочиняю!» Но, постояв с минуту на пороге, Крутовской уже