И опять гложет память, опять вижу веселое светлоглазое лицо отца…

Я живу, а он, еще нестарый, лежит в могиле. Значит, что-то недоглядели мы, упустили, в чем-то не поняли его, не помогли…

— Николай?.. О, сколько лет! Здравствуй! Тебя не узнать, бакенбарды отрастил. — В оградку, скрипнув решетчатой дверцей, вошел Митяй Пашкин. После школы мы лет пять не виделись: разъехались по городам. Я лишь слыхал, что Митяй кончает нефтяной институт в Уфе… Подрос, покрупнел, а всегдашние яркие веснушки на его круглом, большеротом лице вылиняли, подевались куда-то.

Мы крепко тряхнули друг другу руки, чуточку заволновались даже, не зная, о чем говорить.

— Погодка, денек, ух! — радостно и глубоко вздохнул Митяй, вертя крепкой короткостриженной головой. Я поддакнул и тоже огляделся вокруг, как бы заново изумляясь солнечной тишине летнего дня — особенной какой-то, умиротворяющей здесь, на маленьком сельском кладбище.

— Ну, ты как — надолго сюда?.. А я вот недельку урвал перед экзаменами, мать наведать, озоном подышать… Ты подожди меня, посиди, а? Я мигом сейчас, бабушке цветы вот отнесу. Троица нынче, праздник, вон почти к каждой могилке люди пришли. — Митяй распахнул желто-голубую спортивную сумку, оттуда выглянули букетик садовых тюльпанов и блестящая спица транзисторного приемника. Он зашагал в дальний верхний угол кладбища, энергичным взмахом руки приветствуя сидящих возле холмиков людей.

— Здорово, педагог, — сказал мне проходящий мимо с лопаточкой в руках Матвей Елфимов.

Я протянул руку навстречу растопыренным его пальцам, дядя Матвей тряхнул ее и остановился.

— Могилку деду поправлял, ну и маленько помянули, как водится… — дядя Матвей будто оправдывался. Он вошел в оградку, сел на скамеечку рядом и улыбнулся, глядя на могильный холмик, усыпанный зерном, кусочками ватрушек, пирогов: — Ишь, сколь наложили! Кто идет мимо, то и отщипнет от своей стряпни для Степана. Ныне в его печах везде пироги пекут… Во всех дворах.

Чуть погодя подошел Митяй, торопливо вынул из сумки бутылку водки, газетный куль с закусью, стаканы, живенько наполнил их.

— Ну, давайте, мужички, по махонькой, так сказать, по славянскому обычаю помянем предков… заодно и за всех нас. Я вот Кольку Савельева сто лет не видел. Как, дядь Матвей? — с запозданием попросил позволения Митяй.

— Да можно… маленько, — кивнул дядя Матвей. — И Степану угодим. Ох, поддержал бы он нас сейчас… В работе жег себя, но и выпить был охотник… Давайте. Вон глянь, для того нынче люди и идут сюда, чтобы родные могилы навестить.

— А, помнишь, Коля, как мы твоего отца по дождю волокли? — разрезая ножичком прошлогодний соленый огурец, начал Митяй.

— Но, хватит! — оборвал его дядя Матвей. — Испробовали бы вы с наше, тогда б понимали…

— Ну, будем… — Митяй не спеша выпил, захрупал огурцом.

Я стоял и смотрел в свой стакан: безвинно поблескивала на солнце кристально-чистая водица…

Всего полутораметровая толща прохладной земли отделяла нас от бессчетной ее жертвы.

Дядя Матвей меж тем взглянул на меня с умилением, детски-искренними глазами и, заранее горько сморщившись, потянул из стакана.

— Не за могилки, а за жизнь. За голубое небушко вот, чтоб не видать вам войны. Как нам вот со Степаном довелось, — фукая и вытирая губы ладонью, бормотал он. — И где ж ему, измочаленному, было устоять…

Большая, но какая-то привычная, инертная мудрость звучала в его словах. Мне даже казалось, что дядя Матвей слегка лукавил. Сейчас, захмелев, он вроде бы уж и не винил водку в гибели отца, покрывал, амнистировал ее. Так мне показалось.

— А по-моему, водка… пьянство, как и война… Даже губительнее… — не в тон разговору, горячо, сбивчиво начал я.

— Коля, погоди. Я не понимаю… Не выпил, а уж охмелел — такие речи… Это что — твой тост? Иль… ты не рад встрече, мы тут лишние, мешаем? — Митяй неопределенно посмотрел на меня, не зная, как быть — обидеться на то, что я сказал, или свести все к шутке.

Разговор наш смолк, стало тихо, лишь воробьи радостно чивикали и, не пугаясь нас, трапезничали на могильном зеленом холмике, склевывая зерна пшеницы и крошки пирогов. А над нами вставал, голубел высокий солнечный день, и всей душой, мыслями хотелось быть похожим на него, благоденствовать под стать ему, не копить в себе тоску и отчаяние…

— О, господи, с чего вы тута весялитесь? — послышался шепелявый старушечий голос. Мы обернулись и увидели возле оградки бабку Федосевну. Она перекрестилась, отвесила поклон и молитвенно запричитала: — О, боже, мы исчезаем от гнева твоего, прости нас за согрешения наши и насыть нас милостью твоею, и мы будем радоваться и веселиться во все дни наши…

— Федосевна, а ты с нами-то немножко бы… капелюшечку… за Троицу и вот за упокой Степана Романыча. — Дядя Матвей плеснул из бутылки в стакан и поверх оградки протянул его старухе.

— Вот так пройдусь, каждой могилке покланяюсь… чтоб приняли меня туда с миром. Скоро ить мой черед сюда, — шепелявила она, словно объясняя свое появление возле нас. Потом осыпала себя крестами, как бы открещиваясь от поданного ей стакана. Мутные глазки ее, однако, весело засуетились. — И-их, грешники мы… Но для праздника Христова не грех выпить чарочку простого.

Федосевна взяла стакан и, отхлебнув глоток, сморщилась, вытерла губы концом черной косынки. Митяй подал ей кусочек хлеба, она отмахнулась.

— Ни-и… Я без закуски. Как вроде причастия… Прости нас, господи, и возвесели нас за дни, в кои ты поражал нас, за лета, в кои мы терпели бедствия… — бормоча, Федосевна перекрестилась, вернула недопитый стакан, еще раз поклонилась нам и пошла тихонько вдоль могил, опираясь на палочку.

— Во, видал? — кивнул ей вслед Митяй, назидательно глядя мне в глаза.

— Митрий, давай-ка… не будем мешать Николаю. Пускай с отцом наедине побудет, — обычным своим строгим голосом сказал дядя Матвей, обнял Митяя за плечи, и они бесшумно вышли за оградку.

Этот мир придуман не нами,

Этот мир придуман не мной —

негромко донеслись откуда-то слова знакомой песенки, пустая печаль легкого недоумения и уютной обреченности слышались в неспешном, вдумчивом голосе певицы. Я догадался: это Митяй, выйдя за воротца кладбища, включил транзистор, лежащий в его спортивной сумке…

Дома я застал маму, тетю Ксеню Елфимову, соседку, и молодую доярку Лену Прошкину. Шли из коровника на обед да заглянули к нам. Мама небось пригласила.

И вот уж стол готов, поданы красные соленые помидоры, яйца вареные, сметана, лапша с курятиной… Женщины вяло, как мне показалось, начали обедать. И видно было по их глазам, что на столе чего-то не хватает. Вот и мама скользнула по тарелкам и лицам взглядом, спохватилась: «Ох, дурочка