– Ты должен был вернуться на эвакуаторе с ее машиной под тентом, а не с другой машиной.

– Ты вообще представляешь, что там творилось?

– Ты не забрал ее ключи. Ты нас подставил!

Ребекка почувствовала, как растет напряжение между собеседниками.

– В любом случае, – продолжал Хайн, – ее машина все еще там, где она ее оставила. Когда мы вернемся в апреле, придется действовать с умом. Если джип будет слишком сложно вывезти на материк, мы его сожжем прямо здесь. А если удастся дотащить его до Монтаука, то мы его плющим с концами на авторазборке, как консервную банку. Понял? – Он замолчал, посмотрел на лес, на Лиму и добавил: – Мы должны сделать так, как будто этой суки никогда на свете не было.

Ранее

На следующий день после того, как Ребекка пообещала одолжить Джонни свою машину, ей позвонили в шесть утра из Нью-Йоркской пресвитерианской больницы, прервав ее сладкий утренний сон. Ребекку попросили по возможности выйти на дневное дежурство, потому что из-за отпусков и больничных ни одного из штатных хирургов-ортопедов не осталось.

Гарет должен был идти на работу, а Ноэлла уехала повидаться с отцом, и хотя Джонни отлично ладил с девочками, он никогда не присматривал за ними подолгу. Значит, оставалось только одно: отвести Киру и Хлою в детский центр на целый день. Ребекке совсем не хотелось оставлять дочек там надолго, хотя персонал центра был очень дружелюбен и прекрасно управлялся с детьми. Но сейчас она могла рассчитывать только на собственные силы, и каждый цент был не лишним. Поэтому ей нужно было сохранять хорошие отношения с администрациями больниц, которые ее приглашали, и это означало больше дежурств, на которые вызывали в последний момент.

То дежурство в Нью-Йоркской пресвитерианской больнице сначала протекало вполне обычно.

В этой больнице Ребекка проходила интернатуру, поэтому любила сюда возвращаться. И это несмотря на то, что здесь она частенько выходила на изнуряющие суточные смены от полуночи до полуночи. В принципе для интернов предусматривались определенные ограничения: нельзя было работать больше восьмидесяти часов в неделю, и одно дежурство не должно было длиться дольше тридцати часов, но в реальности эти правила не соблюдались. В некоторые недели она трудилась по сто часов, а многие ее ночные дежурства состояли из тяжелой рутины, которую поручали интернам-«новобранцам». Она ставила капельницы, брала кровь из вены на анализ, сопровождала пациентов на компьютерную томографию или рентген, и так до полного изнеможения. Ей нравилась и сама больница, и люди, которые там работали, но по тем годам тяжелой «пахоты» она отнюдь не скучала.

За час до конца дежурства ее попросили осмотреть пациента, у которого подозревали перелом запястья. Случай казался очевидным, и пациента уже перевели в отделение, но, осмотрев его, Ребекка поняла, что травма серьезная, поэтому пришлось задержаться. Она добралась до детского центра уже после восьми вечера, то есть после его закрытия. Двум воспитательницам пришлось гулять с Кирой и Хлоей на улице, и они сердились на Ребекку за опоздание, девочки были усталые и возбужденные и ни за что не хотели мирно поужинать и отправиться в постель по приходе домой. Ребекке пришлось смириться с полутора часами нытья и плача, пока она кормила и успокаивала дочек, а заснули они только в десять вечера.

Страшно усталая и полностью вымотанная, Ребекка еле-еле выбралась из детской и в изнеможении села на ступеньку на середине лестницы. Ей понадобились добрых десять минут, чтобы прийти в себя. Когда ей это удалось, оказалось, что она снова смотрит на фото, на котором запечатлены она, Джонни, Майк и их отец в их любимом ресторанчике.

В этот раз она сняла фотографию со стены и пристально в нее вгляделась.

Она вспомнила, как солгала Ноэлле, сказав, что много думала об отце в последнее время. Сейчас она всматривалась в лицо Майка на фото и мысленно извинилась перед ним за то, что реже о нем вспоминала. Отец и Майк располагались в центре снимка, а они с Джонни по бокам. Вся семья сидела в той самой кабинке, которую они всегда занимали зимой, когда сидеть на улице было слишком холодно.

Очень часто, когда они встречались, все разговоры вились вокруг Майка, потому что у него была гораздо более интересная и насыщенная жизнь, чем у остальных членов семьи, и потому что он был прирожденным рассказчиком. Занятно, что каждый в семье говорил со своим акцентом – у Ребекки сохранилось британское произношение, но речь была разбавлена американизмами, Джонни «застрял» со своим говором где-то посередине Атлантики и звучал как рыбак с дальних островов, а вот Майк говорил как коренной житель Нью-Йорка. От этого его рассказы только выигрывали. Их отец часто специально задавал ему какие-нибудь провокационные вопросы типа «Что случилось с той блондинкой, с которой ты не так давно ходил на свидание?», зная, что за этим последует какая-нибудь занятная история. При этом самоирония, с которой Майк ее излагал, не позволяла заподозрить его в тщеславии. Он часто подшучивал над собой, говоря, что пока не дорос до серьезных отношений, а его успех в мире информационных технологий вызван тем, что до сего дня никто не понял, какое на самом деле фуфло его знаменитое приложение.

В тот последний раз, когда они все четверо обедали вместе, было холодно, листва облетела с деревьев, из решеток метро поднимался пар, как будто бы земля не могла надышаться перед зимней спячкой. Джонни по обыкновению привез отца, как он делал все последние годы, после чего довольно скоро в ресторане появилась Ребекка, которая чувствовала себя совершенно обессиленной, и не потому, что только что отпахала восемнадцать часов на дежурстве в больнице, а потому, что в то время была беременна Кирой и уже на седьмом месяце. Майк появился только через полчаса, когда мужчины уже заказали по второму пиву, а Ребекка пила диетическую колу. Как только Майк расположился в кабинке у окна, за которым угрожающе вздымалась эстакада железной дороги, он спросил: «Помните Элис? Я с ней одно время встречался».

Все остальные молча уставились на него, ожидая продолжения.

– Это было десять, может быть, двенадцать лет назад, – пояснил Майк родственникам.

Ребекка посмотрела на Джонни, который только пожал плечами, и стало ясно, что не только она понятия не имеет, кто такая Элис. Майк недоуменно взъерошил свою густую темную шевелюру и повернулся к отцу:

– А ты, папа? Ты помнишь Элис?

Их отец не ответил, но только хитро улыбнулся, как всегда, когда Майк пускался в одну из историй о своих пассиях.

– Значит, никто ее не помнит? – настаивал Майк.

Джонни усмехнулся:

– Честно говоря, Майки, последняя из твоих подруг получила, если мне не изменяет память,