– Еще что-нибудь он сказал?

– Ничего. Сразу после этого повесил трубку.

Трэвис схватился за блокнот.

– Почему он не позвонил в рабочее время? – спросила Хаузер.

– Он не хотел, чтобы я снял трубку.

Хаузер, помолчав, сказала:

– Ерунда какая-то.

– Нет, не ерунда, если предположить, что он боится, что я узнаю его по голосу.

Трэвис пролистал блокнот и нашел описание мужчины, с которым Луиза встречалась перед своим исчезновением. Тогда Трэвис почти тотчас вычеркнул его из списка подозреваемых, потому что у того было железное алиби: мужчина рано ушел с благотворительного вечера и поехал в больницу, потому что туда по скорой отвезли кого-то из близких друзей семьи. Позже он послал Луизе сообщение с извинениями, но в это время ее телефон уже был выключен. Значит, приятель Луизы солгал?

– Трэв, ты тут?

– Спасибо тебе громадное, Эми. Ценю, что поделилась информацией.

– На здоровье, напарник, – в голосе Хаузер послышалась усмешка.

Трэвис отключился и принялся перечитывать свои заметки. Он опрашивал друга художницы в октябре. Тогда же занес в блокнот личные данные мужчины. Дата рождения, номер социального страхования, место работы, приводы и судимости.

Только вот ни приводов, ни судимостей у этого человека не было.

Даже штрафа за неправильную парковку.

Джонни Мерфи был кристально чист, и ничего противозаконного за ним никогда не числилось.

III

В заточенье

26

Ребекка почти не спала всю неделю.

Стоило ей закрыть глаза, как стены магазина исчезали и она опять оказывалась на ночном пляже. Ей казалось, что она снова видит Хайна и Лиму, слышит, как они говорят о том, что вернутся 1 апреля, обсуждают, что случится, если они не найдут ее тела.

Целые дни она, раз за разом прокручивая в уме все варианты действий ее врагов, неотвязно думала о том, какой будет их реакция на те или иные события. От долгого бодрствования она совершенно утратила ясность мышления и вдруг начала живо представлять, как убийцы забыли сесть на паром в первый день апреля, либо все-таки добрались до острова, но заблудились в лесу.

Ребекку оправдывало лишь то, что в глубине души, оставшись глухой ночью один на один со своими страхами, она осознавала, что ее враги не совершат элементарных ошибок. Шли двенадцатые сутки без сна, и Ребекка, завернувшись в одеяла из общежития, на закате в какой-то момент закрыла глаза и проснулась лишь в одиннадцать утра следующего дня.

После этого в голове у нее заметно прояснилось.

Она четко поняла, что, когда поиск ее тела в лесу не увенчается успехом, Хайн и Лима начнут задаваться вопросом, куда оно делось. Если она вернет джип на парковку около лощины Симмонса, это поможет ей выиграть немного времени, но рано или поздно убийцы поймут, что она все еще жива. Лима допустил ошибки и признался в них Хайну, поэтому им будет легче поверить в то, что она выжила. Они отправятся в гавань и будут ждать ее там. Им достаточно будет просто наблюдать за пассажирами, садящимися на паром, который ежедневно идет на материк в конце дня. Они будут вглядываться в каждое лицо до тех пор, пока не опознают ее.

Ведь другого пути с острова у нее все равно нет.

Но следовало учитывать еще один существенный фактор. Ребекка начала выкладывать перед магазином камушки, которые собирала на западном берегу – по одному за каждый день, проведенный на острове, – и их горка не только напоминала ей о том, сколько времени она не видела своего дома, но и помогала вести счет времени. Пока что перед ее пристанищем лежало пятнадцать камушков, но, когда Хайн и Лима вернутся в начале нового сезона, их будет сто пятьдесят два.

То есть ей нужно продержаться еще четыре с половиной месяца.

От этой мысли она погрузилась в полное отчаянье.

Ребекка почти не выходила на улицу, потому что боялась, что каким-то образом Хайн и Лима вернутся и поймают ее, беспечно гуляющую вокруг брошенных домов. Когда она все же выбиралась из убежища – за провиантом, за керосиновым обогревателем, чтобы хоть немного поднять температуру в магазине, – она не уходила далеко и постоянно оборачивалась, вздрагивая от каждого звука, пугаясь собственной тени. Спустя неделю она вообще перестала покидать магазин. Она забиралась на прилавок и смотрела оттуда на море. Иногда до нее доходило, насколько она грязная, она чувствовала запах пота от своего тела и от одежды, осознавала, насколько она опустилась, но большую часть времени вообще не придавала этому значения – сворачивалась под одеялами и смотрела в пустоту.

Стоило ей только подумать о дочках, как горе захлестывало ее с новой силой. У нее не было даже их фотографии. Лима забрал из «чероки» ее сумочку, где лежал снимок их втроем на рынке в Проспект-парке, сделанный через месяц после рождения Хлои. Вдобавок он завладел и ее мобильным телефоном. Ребекка страшно переживала из-за того, что забывает своих девочек, забывает, какого цвета их глаза, какие у них улыбки.

Она пыталась оживить в памяти, каково это – лежать рядом с Кирой, гладить ее по голове до тех пор, пока дочка не заснет – и не могла вспомнить. Она забыла, какого цвета стульчик Хлои – желтого или красного. Однажды ночью она четыре часа не могла заснуть, силясь вспомнить, кто был изображен на заставке ее мобильного: зебры или львы. Это было настолько важно, что от волнения она даже начала чесаться и разодрала ногтями в кровь предплечья.

На следующий день она добралась до машины, чтобы поискать пластыри, потому что в магазине они закончились. Она даже не потрудилась нормально одеться, хотя на улице был сильный холод, и вышла на улицу в одной майке, трусиках и кроссовках на босу ногу. В джипе пластырей Ребекка не нашла.

Но обратила внимание на кое-что другое.

Дата!

Когда она открыла дверь, на центральном дисплее высветилось сегодняшнее число, а поскольку она сосредоточилась только на поиске пластыря, то сразу его не заметила. А потом все же обратила внимание.

25 ноября.

Сегодня – День благодарения.

А потом увидела себя в зеркало заднего вида и содрогнулась. Как же быстро она стала похожа на привидение. Полуодетая, с гривой нечесаных волос, с нечищеными зубами, она напоминала тень самой себя. Когда она оказалась на острове, у нее еще оставался лишний вес, набранный за время беременности, но сейчас она страшно отощала. Кожа на лице натянулась и обтягивала скулы, и ее оттенок тоже изменился. Раньше у нее всегда был нежный румянец, просвечивающий сквозь здоровую смуглость щек, а сейчас она выглядела бледной и замерзшей.

Увидев свое отражение, она расплакалась, в то время как цифры на экране безжалостно стояли у нее перед глазами. Она представила себе, как девочек сажают за стол с Гаретом и Ноэллой за традиционный праздничный обед, что