Терплю. Все почти разрушилось. Думаю о Господе. Прошу Его, чтобы не падала стена. Пусть держится, не падает! А когда все выбегут, тогда пусть падает.

В грудь меня кто-то ударяет. Ноги подгибаются. Падаю на колени. Двери держатся, но трещат, проседают. Люди кричат и толкаются. Я плачу и поднимаюсь. Кто же меня ударил?

Все выбегают, в зале уже никого. Только отец. Он бегает и ловит бумажки. Смеется. Я падаю у дверей, кричу. Потом бегу следом, хватаю его на руки. А ноги не бегут… Я слабый сегодня. У отца в руках чемодан. Он роняет его и плачет.

Что-то трещит. Двери заваливает, но мы успеваем выбежать. Стена падает и все бегут подальше. Но она падает внутрь. Отец кричит. В руках сжимает кучи бумажек.

Как больно…

Грудь горит. Больно.

Меня опять кто-то ударяет, я падаю. Отец летит в траву. Ветер разбрасывает бумажки. Отец бегает за ними и плачет. А я гляжу в небо. Оно синее… все в черных точках… Отгоняю их, но они не слушаются. Больно. Очень больно. Не могу дышать.

Вокруг меня вдруг появляются лица. Меня берут и несут. Я им жалуюсь:

– Больно… больно…

– Потерпи, потерпи, милый, – говорит красивая женщина.

– Самсон, держись!

– Тише, все будет хорошо.

Меня далеко уносят. Здесь нет пыли. Дышать легче.

Смотрю по сторонам. Везде кричат и плачут. Зовут кого-то, а им никто не отвечает.

– Сколько завалило? – кричит кто-то.

Ему отвечают:

– Многих… Кто-то подорвал стены у основания. Мы чудом выбрались.

Смотрю на лица. Они все грязные, но все равно красивые. Хочу им сказать об этом, но не могу. Дышать трудно. Я думаю, что люблю их всех. Жаль, что они не знают.

– Пустите, я врач! – кричит кто-то.

Вижу лицо. Надо мной наклоняется человек. У него серая борода и мягкие руки. Он ощупывает меня и что-то говорит. Не понимаю. Больно. Страшно болит грудь. Хочу сказать ему, где болит, но не помню, как сказать. И крови нет, он ничего не поймет…

Гляжу в синие глаза доктора. Они яркие и добрые. Трогаю грудь, он это видит. Доктор говорит мне негромко:

– Не двигайся, слышишь? Лежи тихо.

– Самсон! Самсон! Самсон! – кричит отец.

Хочу встать, но доктор не дает. Прибегает отец с бумажками в руках. Их очень много. Он белый и седой. Грязный. Улыбаюсь ему и говорю:

– Больно…

– Давно болит? – спрашивает врач.

Не знаю. Смотрю на доктора и молчу. А перед глазами все вертится, вертится… Кто-то тянет меня за ногу, кричит, ругается. Отец. Но его хватает доктор, будто хочет побить. Надо заступиться, но встать не могу.

– Нет, не трогайте! – кричит доктор. – Его нельзя тревожить. Сердце захлебывается… с такими нагрузками!

Сердце…

Прислушиваюсь. В груди бьет неправильно. То ударяет и ударяет, а то молчит. Страшно… Кто же ударил меня в сердце? Внутри все холодеет. Мерзну. Не хватает воздуха. Дышать трудно. Жалуюсь Господу, что мне холодно и больно. Вокруг много лиц. Я никого не вижу. Только отца. Смотрю на него, а он на меня. Он шепчет:

– А ведь говорил, жаловался…

Отец смотрит на меня и дрожит. Из рук выпадают бумажки. Он кричит и бросается вперед.

– Мальчик мой! Самсон!

А мне все холодней и холодней… Мерзну очень. Кто-то целует в щеку. Холодно. Но… тут становится тепло, становится ярко и радостно. Хочется прыгать и петь. Потихоньку открываю глаза. Отца рядом нет.

Есть Господь.

Павел АМНУЭЛЬ

ПРЕДЧУВСТВИЕ

– Мне кажется, – неуверенно произнес пациент, – я уже бывал здесь.

– Вряд ли, – отозвался Фаулер, частнопрактикующий психотерапевт, записывая в компьютер фамилию и краем глаза следя, как пациент осматривался и ладонью пробовал упругость лежанки, на которой ему предстояло провести заказанный и оплаченный час. – Ложитесь, мистер Дженнисон. Туфли можете не снимать. Можете и снять, как вам удобнее.

– Точно, – рассеянно отозвался пациент. – Я здесь бывал.

– Вы у меня впервые, мистер Дженнисон. Иначе я бы помнил, и в компьютере была бы ваша медицинская карта.

– Там, – пациент кивнул в сторону белого медицинского шкафа с дверцами из непрозрачного ребристого стекла, – на нижней полке у вас лежали несколько книг Шелдона и бутылка виски.

Фаулер перечитал запись, «запомнил» файл и повернулся к пациенту, уже лежавшему на топчане и смотревшему в потолок. Туфли Дженнисон снял и аккуратно поставил на пластиковый коврик.

– Вам посоветовал меня кто-то из моих пациентов, – сделал Фаулер очевидный вывод. Мировер и Уиплоу, с которыми доктор, бывало, обсуждал последние романы Шелдона, знали, что эти книги лежат в шкафу. – Старина Виктор, скорее всего?

– Виктор? – удивился Дженнисон. – Нет, никто мне… Я увидел вашу рекламу в Интернете. Собственно, мне было все равно, к кому… Извините.

Фаулер придвинул к лежанке стул, сел, подтянув брюки, и, оставив на потом выяснение и без того очевидного вопроса (не хочет пациент признаваться, бывает), спросил:

– Вас что-то угнетает?

– Да. – Дженнисон наконец перевел взгляд и посмотрел доктору в глаза. – Меня угнетает… Нет, не то слово… Впрочем, скорее угнетает, вы правы… Дежавю.

***

В детстве он об этом не задумывался. Ему казалось, что у всех так: приходишь в новый детский сад и вспоминаешь, что уже бывал здесь. Видел большого зеленого попугая, встречавшего детей воплем «Доброе утро, друг мой!». Он никому не рассказывал – зачем говорить о том, что и так всем известно?

Когда подрос, стал понимать, что с ним, возможно, что-то не так. Впервые задумался, когда на десятый день рождения дядя Моррис подарил ему механического слона, который мог ходить, тычась лбом о мебель, поднимал хобот и громко трубил. Раскрыв большую коробку, он ощутил привычный момент узнавания: была у него такая игрушка, точно была. Он вспомнил красное седло и выключатель под хвостиком и испугался, потому что давно присматривал слона в магазине, но даже не заикался родителям, чтобы они купили это чудо. Слон стоил дорого, а цену деньгам он уже тогда хорошо знал.

Он осторожно поговорил об этом с Майком, лучшим школьным другом, и по тому, с каким недоумением тот выслушал его невнятные истории, понял, что с Майком никогда ничего подобного не происходило. Вспоминал Майк только то, что действительно с ним случалось: как он, к примеру, свалился с дерева,