Шрифт:
Закладка:
С тех пор я занимаюсь чуть больше.
Отец заходит каждое утро, и мы едим. Затем поднимаю тяжелые шары и бревна, подбрасываю и ловлю. Опять ем, немного отдыхаю и снова занимаюсь. Отец ходит рядом и говорит, что делать. Иногда мне дают прицеп с железками или грузовик. В такие дни грудь болит сильней.
Каждый день я спрашиваю отца, когда поедем в другой зал. Считать я не умею. Отец краснеет и кричит, что скоро. Он теперь снова ходит с палкой. Бьет по голове и сердится.
Но «скоро» приходит не очень скоро. Я занимаюсь до боли. Все болит. Но больше всего грудь. Раньше она болела, когда я поднимал железки. Теперь всегда. Ночью долго не могу заснуть. Грудь болит и колит. Кажется, что-то внутри…
Но переезд все-таки настает. Всю ночь я не сплю, ворочаюсь, а потом рано-рано приходит отец. Говорит, пора. Иду я медленно. Очень уставший. Отец хлопает меня по плечам и твердит:
– Настал час славы, Самсон!
Не понимаю. Но отец все равно улыбается.
– Эх ты и тупица!
Мы садимся в машину и едем. Едем мимо высоких блестящих домов. Повсюду машины и грузовики и люди. Дорога широкая и гладкая. Никогда не видел столько всего! Едем под землей, в темноте, но я уже не боюсь. Чудища померли. Мы мчимся по мостам, кругами, и вверх, и вниз. То у одного окна, то у другого плещутся реки. Солнце светит ярко и радостно. И в груди почти не болит…
Какая красота!
Затем я засыпаю. Слышу во сне шум машин. Но скоро меня будит отец. Мы на месте. Выхожу и вижу огромный дом. Он как шар, который закопали в землю. Смотрю и удивляюсь.
– Ну что, воодушевляет? – говорит отец.
– Красиво…
– Еще бы! Тут и шар от души швырнешь, и вообще. Но главное – денежки будем грести мешками. Понимаешь?
Нет. Отец это знает и потому говорит, что покажет мою комнату. А я все смотрю на блестящий дом. Это мой зал? Такой большой? Я плачу. Плачу и радуюсь. Теперь я брошу шар до небес…
Отец показывает мою комнату. Большая и красивая. И света много. Люблю свет.
Когда наступает вечер, иду заниматься. Отец ведет меня на улицу. Там уже все есть. И грузовики, и шары, и прицепы, и много разных тяжелых железок. Отец говорит:
– Я придумал кое-что новое. А ну-ка…
Машина привозит толстые черные трубы. Отец говорит, их надо гнуть. Мне нравится. Вдруг грудь не заболит? Отец смотрит на меня. Подхожу к трубам и пробую. Мягкие. Легко гнутся. Затем приносят длинные железки. Ерунда.
На нас глядят рабочие и водители. Кто-то кричит:
– Да что б я сдох – он балки гнет! Балки!
Я им улыбаюсь. Отец краснеет и всех выгоняет. Они уезжают, но все еще кричат. У них круглые глаза. Отец возвращается и тихо смеется. И потирает руки.
– Хорошая реклама – залог успеха! К утру не будет свободных билетов. А ты гни, гни пока. Пойду распоряжусь насчет цен.
Он уходит, а я гну железки. Эти крепче труб. Потом они кончаются. Сажусь на землю и трогаю грудь. Крови нет, но болит очень. Тяжко дышать. Тошнит. Перед глазами все кружится, прыгают черные точки. И откуда они взялись?
Приходит отец и придумывает другие штуки. Говорит, что до выступления немного. Говорит, придется заниматься «сверхурочно». Не знаю, что это. Но сегодня занимаюсь дольше, чем всегда.
Ночью не могу уснуть. В другую – чуть-чуть сплю. Отец говорит, осталось немного и надо заниматься. Я занимаюсь. А перед сном думаю, когда кончится это «немного». Грудь болит. Дышать тяжело, а от еды тошнит. Еда противная на вид.
Проходит много дней. Считать я не умею. Однажды я говорю:
– Больно, отец… больно…
– Терпи, – отвечает он. – Жизнь – сплошная боль. Но мужики терпят, стиснув зубы, понимаешь?
И я терплю. Кое-кто мне помогает. Каждую ночь я выхожу и иду к клеткам. Внутри хорошо. Там большие мягкие кошки. Их шерсть греет, и грудь почти не болит. Кошки меня облизывают, а я их обнимаю и засыпаю. Иногда разрешаю погулять. Но хожу рядом и слежу. Ночью никого нет, тихо. Большие кошки любят гулять. А утром я иду обратно.
Однажды по пути встречаю рабочих. Они что-то чинят у стены. На земле лежат всякие коробки и проводки. Думаю помочь, но они пугаются и бегут. Я за ними. Кричу вслед:
– Помочь! Помочь!
Но они хорошо бегут. А на следующее утро сами подходят.
– Эй, ты что, слабоумный?
– Недоумок, – отвечаю я и улыбаюсь.
– Мы-то струхнули! – рабочие подмигивают друг другу. – Ладно, иди куда шел. Мы тут сами.
Иду домой…
И вдруг слышу голос отца. Прохожу мимо комнаты, а он внутри. Заглядываю. Он сидит с чемоданом на коленях. Там много разноцветных бумажек. И говорит что-то, говорит. Глаза красные. В руках мнет бумажки. Я зову, а он не замечает. Смотрит на бумажки и бормочет:
– На улице его нашел, кроху такого… в мусорке лежал. В кулачке банка из-под пива… мнет ее, мнет, переминает... Я и уставился. А он уже с пеленок одарен был. Сила от Бога… нечеловеческая сила. И я его берег, растил, как сына... слабоумным оказался, недоумком. Сильным и убогим…
– Отец, – зову.
– А жили плохо, жрать нечего… Он ведь жрет, жрет и не давится. Мне и пришла мысль… деньжонок подзаработать. На улицах выступали… поперло… А там и цирк свой, и слава, денежки… Сколько раз уж приезжали его изучать… но не дал, не дал. Шиш им всем! Мой он... бриллиант с помойки. Нет… так и жить будем. Так и жить…
– Отец! – зову снова, а он все говорит и говорит. – Отец!
Сажусь рядом. Он скоро замолкает. Наверно, уснул. И тут слышу:
– Уже рассветает…
Окно оранжевое, как апельсин.
– Через три часа выступление, – говорит отец. Голос уставший. – Я считал деньги и задремал. Ты как дорогу нашел? И давно здесь?
– Я пришел и сел.
– Ладно. Побудь со мной, – он с трудом говорит. Глаза красные. – Скоро все начнется, понимаешь? Пойдем в новый зал…
Очень хочется спать. Ложусь в ногах у отца. Он засыпает. Потом просыпается
