class="p1">Человек, переставший быть прежним,

Я уйду, не простившись с тобою,

И останется только надежда.

Я уйду, неприкаянный странник.

Я уйду незаметно для взора.

Я уйду, обречённый изгнанью

И с собой унесу своё горе.

Буду помнить тебя на чужбине

Каждый миг моей жизни недлинной.

Я умру, но любовь не погибнет.

Я умру, прошептав твоё имя.

Я уйду. Ты истаешь в разлуке,

Ты умрёшь, чтоб не помнить, не видеть.

Обрекли нас обоих на муки,

Обрекли нас обоих на гибель.

Мы уйдём – и любовь не исчезнет,

Не растает морскою волною.

Мы умрём, но не после, а прежде…

Я уйду. Но останусь с тобою.

Она опустила голову и заплакала. Она не посмотрела на Канута, и потому не видела, что он тоже плачет, недоумевая, не понимая, почему. Она совсем не думала о брате, а только о том, встречу с кем только недавно вымаливала у неведомого Бога, о том, кто написал эти стихи, словно прозревал будущее. Но если прозревал – горько думала она – то почему ничего не сделал? Или хоть бы сказал, хоть намекнул… Не зря, наверное, говорят, что стихи появляются на свет сами собой, как появляется ребёнок, и тот, кто написал, не властен над ними.

Она всё-таки подняла глаза, стараясь незаметно отереть слезы, и натолкнулась на впившийся в неё взгляд Канута. Брат смотрел, и, похоже, не мог оторваться, и уже был не в состоянии смириться с невозможностью осуществить свои желания.

– Я тебя люблю, – сказал он.

Ингрид несколько мгновений держала его взгляд, но потом всё-таки отвернулась.

– Не надо. Пожалуйста…

– Я люблю тебя! – перебил он. – Что с этим сделаешь? Почти сразу, как тебя увидел, я понял, что ты женщина, о которой я всегда мечтал. Только с тобой я мог бы прожить свою жизнь…

– Мы брат и сестра!

– Нет! – Он вскочил и, повернувшись к ней спиной, прижался к одному из менгиров. – Нет. Мы родились от разных родителей, и наш брак не был бы кровосмешением.

– Но был проведён обряд, и я стала твоей сестрой. Это же ваши традиции, а не мои, и тебе следует уважать их более, чем их уважаю я. – Она старалась говорить спокойно, он же не скрывал злости.

– Я уважаю обряд. – Сказал он тише. – Я не могу его не уважать. Да приплыви я чуть раньше, ты всё равно стала бы моим родителям дочерью, но при этом была бы и моей женой!

– С чего ты взял?

Канут обернулся и несколько мгновений вопросительно разглядывал Ингрид.

– Ты пошла бы за меня замуж? – спросил он после довольно долгого молчания.

– Нет.

– Ты это говоришь теперь.

– Нет! – Она встала, опираясь рукой на камень. – И ты забываешь, Канут, что я не твоя соотечественница. Женщины в моём мире привыкли сами решать, за кого им выходить замуж, и не идти на поводу у мужчин…

– Ингрид. – Он заговорил тихо, сдержанно, и она послушно замолчала. – Я знаю, что смог бы добиться твоей любви. Но теперь… Теперь всё это бессмысленно. Я люблю тебя, но мне не за что бороться. Ты не можешь быть моей женой.

– Даже если бы я не была твоей сестрой, я не вышла бы за тебя, поверь. Ты прекрасный человек, но… Но я люблю тебя не как мужчину, а как брата, как друга. Как просто хорошего парня. Не надо, Канут. – Она подошла и положила руку на его запястье. – Не надо, прошу тебя, усложнять наши отношения. Если говорить цинично, как это принято на Терре, то я никогда не буду спать с тобой. Смирись с этим.

– Это не главное, – возразил он. – Я мечтаю не об этом. Я хочу, чтоб ты меня любила.

– Я люблю тебя, брат.

– Это не то.

Он смотрел на море, а она – в другую сторону, потому что ей было нестерпимо неудобно, и хотелось прервать всё это. Не было сил видеть его глаза – глаза сильного человека, которого скрутило нечто более сильное – любовь, которая подчиняет самых непреклонных с вкрадчивой лёгкостью. Она слишком хорошо понимала, что Канут и в самом деле испытывает нечто очень серьёзное, не то, что можно описать пустым словом словом «увлечение». Ей было жалко его, но она ничем не могла ему помочь. В сердце у неё был другой.

– Прости, – сокрушённо произнесла она, совершенно искренне раскаиваясь, что способна была вызвать столь глубокое чувство. Ей в самом деле было очень тяжело.

– Нет. Это ты прости. – Канут посмотрел на её ладонь, накрывшую его запястье. – Прости меня. Я не должен был взваливать на тебя мои проблемы. Я больше не заговорю об этом. Клянусь. Ты будешь со мной как прежде?

– Конечно. Мне очень приятно с тобой общаться.

Он осторожно снял её руку и скрыл в своих ладонях с нежностью, которую нельзя было ожидать от мужчины, посвятившего свою жизнь войне. Поднёс к своим губам и поцеловал он её руки так, как христианин мог бы целовать святыню своей веры, а потом поднял глаза и посмотрел со смесью тоски и восхищения.

– Ты прекрасна. Боги, как ты прекрасна, Ингрид!

Она смущённо потянула руку из его ладоней.

– Спасибо.

– Да… Но, боюсь, нам надо возвращаться, чтоб успеть с приливом.

Ингрид кивнула и зашагала за ним по едва различимой в зарослях папоротника тропинке.

11

Близился август, а вместе с ним и сбор урожая. Уже теперь приготовления к зиме оставляли женщинам поместья совсем мало времени на сон и шитьё. Совместные посиделки госпожи и швей в верхней комнате прекратились, потому что руки теперь требовались куда настойчивей, чем весной. Земля, с любовью ухоженная и удобренная, щедро отдаривала за ласку урожаем, который приходилось заготавливать.

У Ингрид теперь тоже было мало времени – она заменяла мать и была вынуждена следить за всем, что происходит в поместье. Присмотра требовали и те женщины, которые варили варенье, делали соленья, сушили и вялили, и те, которые, к примеру, снимали сливки, сметану, сбивали масло. И дело было не в том, что кто-то из них мог забрать себе что-то предназначенное к хранению или быть небрежен, просто постоянно возникало множество вопросов – что и как делать, куда ставить – и