растянула губы в вежливой улыбке и попыталась вникнуть в то, о чем говорил Отец.

– Не могу сказать, что я большой поклонник генерала Эйзенхауэра, – сказал он. – Неужели нам действительно так необходима помощь янки?

Последнее слово он выплюнул с такой злостью, будто до сих пор не принял независимость Америки.

– Нам нужна любая помощь, дядя, – ответил Фредерик. – Если вы не хотите, чтобы какой-нибудь гунн сидел здесь и ел фазана с вашей дочерью. Думаю, он быстро расправился бы с обоими.

Снова волна жара. Вайолет не совсем поняла, что имел в виду Фредерик, но безотчетно подумала о пульсирующем рое поденок, о грубом натиске губ Фредерика. Грэм рядом с ней наблюдал за Отцом, выжидающе подняв брови.

Но Отец не услышал: миссис Киркби как раз зашла спросить, подавать ли пудинг. Краем глаза Вайолет заметила золотистый отблеск. Похоже, Фредерик подмешал что-то в свой бокал. Как всегда, за ужином они пили кларет. Он был разбавлен водой, чтобы Грэм и Вайолет могли «приноровиться к его вкусу». Вайолет снова почувствовала запах Рождества. И тут она вспомнила, как называлась жидкость, которую миссис Киркби использовала для того, чтобы рождественский пудинг вспыхивал синим пламенем. Бренди. Вот что это было. Красивый стеклянный графин с бренди всегда стоял на отцовском барном столике. Вайолет ни разу не видела, чтобы его кто-то пил. После ужина Отец предпочитал портвейн.

Она пригляделась к Фредерику. Его глаза были какими-то стеклянными, а когда он потянулся за кларетом, пальцы заметно дрожали.

Он был пьян? Точно так же, как она прочитала о поцелуях задолго до того, как ее на самом деле кто-то поцеловал, сведения о пьянстве тоже были взяты из литературы: Фальстаф в начале «Виндзорских насмешниц» был «пьян до потери чувств». Она прочитала практически всего Шекспира (не то чтобы Отец знал об этом, конечно; он не заметил, что два года назад его полное собрание сочинений пропало со своего законного места в библиотеке).

Теперь Фредерик расправлялся с пудингом (это был довольно бледный «Пятнистый Дик», щедро разложенный по тарелкам миссис Киркби), так что как минимум одно из его чувств, несомненно, осталось при нем. Вайолет посмотрела на свою тарелку. Пудинг блестел от жира. Она объела заварной крем. Головная боль все набирала силу, как летняя гроза.

– Боже правый, – сказал Отец. – Нутряной жир! Должно быть, миссис Киркби припасла немного.

Вайолет не помнила, чтобы Отец комментировал стряпню миссис Киркби до войны. Она подозревала, что для отца война (против нехватки любимого портвейна, партия которого была разбомблена, когда пересекала Атлантику) была чем-то совсем другим, чем для Фредерика.

Вайолет подумала, не думает ли Фредерик о том же самом, – судя по тому, как сильно он стиснул свой кубок (часть сервиза, подаренного первому виконту Елизаветой I, по утверждению Отца).

– Восхитительно, – сказал он, снова налегая на пудинг. – Кажется, с 1939 года я ел пудинг только из консервных банок. Мои комплименты миссис Киркби.

Беседа снова вернулась к войне. Фредерик рассказывал Отцу о том, какое оружие применял его полк («гаубицы для танков и “кольты” для ближнего боя»), и Вайолет снова отпустила свои мысли в свободное плавание; миссис Киркби пришла забрать тарелки со стола. Вайолет до сих пор слышала, как за окнами стрекочут сверчки. Вообще-то, больше было похоже, что это один сверчок, – Вайолет тут же стало его жаль. Может быть, что-то случилось с его подругой. Или, быть может, у него вовсе никогда не было подруги.

Интересно, каково это – проводить день за днем в одиночестве, когда нет никого, кого можно любить, и нет никого, кто может любить тебя. Она вновь подумала о королеве-девственнице, той самой дарительнице кубков. Конечно, она никогда не была замужем. Возможно, никто никогда не женится и на Вайолет. Отец был бы весьма огорчен этим. Мисс Пул тоже – Вайолет вообразила, как та сокрушается, что такая прекрасная сорочка пропадает зря.

Вайолет никогда не нравилась идея замужества. Она была бы вполне счастлива осуществлять свои чаяния в одиночку, как Елизавета I, хотя чаяния Вайолет были куда прозаичнее победы над испанцами и обращения нации в англиканство.

С чувством сильнейшей тоски она вспомнила о гигантских мотыльках и скорпионах из отцовских атласов. Представила, как наклоняется погладить блестящую голову скорпиона, как жар пустыни опаляет ее кожу… возможно, она откроет новый вид, первая расшифрует тайны его клеток…

Возможно ли иметь и то, и другое? И любовь, и насекомых? Может быть, Фредерик влюбится в нее, а потом однажды они поженятся, и он не будет возражать, если она станет биологом и будет путешествовать по всему миру. И хотя от таких мыслей внутри нее стало тепло и светло, тут же, подобно черной туче, набежали сомнения.

Она вспомнила, как у нее в груди колотилось сердце, когда Фредерик ее целовал. Снова возникло чувство, будто ее затягивает в пучину. Легкие сжались. Она не ожидала, что любовь – если то, что она чувствовала, было любовью, – будет настолько похожей на страх.

По правде говоря, она не была уверена, что в ее жизни был хоть кто-то, кто любил бы ее; разве что Грэм – своим, немного раздражающим ее, способом. Вайолет полагала, что мама ее любила, но это были всего лишь неясные воспоминания, навеянные находкой пера и платочка (и уже подпорченные рассказом Фредерика), так что было невозможно представить, какая она была – материнская любовь.

Трудно было сказать, любил ли ее Отец. Часто казалось, что его заботит только, можно или нет вылепить из нее что-нибудь красивое и приятное – подарок, который он отдаст какому-нибудь другому мужчине.

Не раз Вайолет задавалась вопросом, что стоит за его отцовскими чувствами: иногда ей казалось, что когда он смотрит на нее, она видит в его взгляде сожаление. Может быть, потому, что – во всяком случае, по мнению Фредерика, – она была очень похожа на свою мать.

Сейчас Отец разливал портвейн по трем бокалам, чтобы перейти с ними в гостиную. Грэм смотрел на третий бокал одновременно и с ужасом, и с гордостью.

Вайолет прочистила горло. Отец посмотрел на нее и нахмурился.

– Вайолет, – сказал он, глядя на нее, а затем на старинные напольные часы напротив двери. – Уже поздно. Тебе пора ложиться спать.

Было половина восьмого. Вайолет поднималась в свою комнату; розовые лучи расцвечивали лестницу. Минуя окно на втором этаже, Вайолет осознала, что больше не слышит стрекота одинокого сверчка. Наверное, он сдался.

21

Кейт

С наступлением теплых дней Кейт открывает окна и