они говорят. Или еще: дьявольская метка. Она служит немедленным доказательством вины.

У моей мамы тоже была родинка, почти на том же месте.

– Два сапога пара, – обычно говорила она. – Как и подобает матери и дочери.

У нас было еще много общего, кроме родинок. Все говорили, что мы с ней похожи как две капли воды: овальным лицом, жгуче-черными волосами.

Раньше я гордилась этим, особенно в первое время после того, как она умерла. Я вглядывалась в свое отражение в ручье, отчаянно пытаясь обнаружить ее присутствие в чертах своего лица. Но рябь ручья размывала отражение, и я видела лишь бледную луну. Я представляла, что это мама смотрит на меня сквозь завесу, отделяющую этот мир от иного.

Интересно, что бы она сказала на это. Ее единственную дочь раздели догола в зале суда, выставив напоказ перед мужчинами, искавшими доказательства, что она продала свою душу дьяволу.

Что они могли знать о душе, эти мужчины в парадных одеждах, целыми днями сидящие на скамье и считающие себя вправе обрекать женщин на смерть?

Сама я тоже не очень-то разбираюсь в душах. Я необразованная женщина и знаю только то, что сумела передать мне моя мама, как и ее мама передала ей. Но я знаю добро, зло, свет и тьму.

И знаю дьявола.

Я видела его. Видела его метку. Настоящую метку.

Я видела все эти вещи. И Грейс тоже.

Иногда он снился мне в темнице. Дьявол. В той форме, какую он принимает, когда показывается людям.

И еще мне снилась Грейс.

Но чаще всего мне снилась мама, в ту последнюю ночь. Ее последнюю ночь в этом мире. Снилась ее иссохшая ладонь на моей. Ее прерывистое дыхание, кожа – такая бледная, что сине-зеленые вены просвечивали сквозь нее, будто сеть рек. Ее прощальные слова.

– Помни о своем обещании, – сказала она. Мама ушла уже три года назад, но последние дни перед ее смертью так живы в моей памяти, будто я потеряла ее только вчера.

Кажется, что суд изменил течение времени. Прежде мои дни были раздроблены простыми ритуалами и вехами: с утра подоить козу, днем собрать ягоды, вечером приготовить микстуры для больных; а теперь остались только зал суда и темница. Страх и сон.

На следующий день после допроса доктора Смитсона обвинитель вызвал сына Киркби. Дэниела.

Мы с мамой присутствовали при его рождении. Мне было около шести, и я видела, только как рождаются животные. Ягнята в голубых пузырях. Котята со слепыми глазами. Птенцы, вылупляющиеся розовыми и тощими. Я чувствовала, как страшно им выходить в этот мир, полный неизвестностей. И опасностей.

Я не знала, что люди тоже рожают детей. Я полагала свое существование само собой разумеющимся, и только наблюдая, как мать Дэниела выталкивает его из своего тела, я узнала, что моя мама сотворила меня с мужчиной и вырвала из своего тела, как корень из земли. Я так и не узнала, кто был тот мужчина. Она отказалась рассказать мне. «У нас своя дорога», – сказала она. Позднее она рассказала, что тоже не знала, кто ее отец.

Новорожденный Дэниел Киркби орал так громко, что я затыкала уши. Но на суде он говорил довольно тихо. Он приносил присягу торжественно, с широко раскрытыми глазами. Я видела, как он бросал взгляды в мою сторону и вздрагивал, будто лошадь от удара хлыста. Он боялся меня. Моей маме было бы грустно узнать об этом, ведь она помогла ему успешно появиться на свет.

– Как долго ты работал на ферме Милбернов, Дэниел?

– С прошлой зимы, сэр.

– И каков был характер твоей работы?

– Я просто помогал, вроде того. Везде, где требовалось хозяину. Доил коров, когда госпожа Милберн не могла.

Когда он произнес ее имя, на его щеках появился румянец. Взгляд заметался по залу суда. Наверное, он пытался отыскать ее среди зрителей.

– И ты работал в первый день этого, 1619 года от Рождества Христова?

– Да, сэр.

– Пожалуйста, не мог бы ты рассказать суду о том, что произошло в тот день, как можно более подробно?

– Я встал рано, сэр, еще затемно. От нас до фермы Милбернов идти далёко, и я отправился так, чтобы успеть вовремя, как и всегда.

– И когда ты туда пришел?

– Все было как обычно, сэр. Как всегда. Я встретил Джона – господина Милберна – на заднем дворе, возле хлева.

– И как он тебе показался?

– На вид он был здоров, сэр. Джон всегда был сильным. Я вообще не видел его больным или чтобы плохо себя чувствовал – ни разу, пока я там работал.

– И что случилось после того, как ты добрался до фермы?

– Мы подоили коров, потом выпустили их из хлева, чтобы они пошли пастись в поле.

– И как тебе показались коровы? Они были мирными и послушными? Или агрессивными?

– Они не так охотно выходили наружу, как обычно, сэр. Утро было очень холодным. Но они были спокойны.

– За то время, пока ты работал у Милберна, видел ли ты когда-нибудь этих коров агрессивными?

– Нет, сэр.

– Понимаю. Итак, вы с господином Милберном вышли в поле, вместе с коровами, которых только что выпустили из хлева. Можешь ли ты описать суду, что произошло дальше?

– Я как раз смотрел на хлев, сэр, думал, что надо бы дойти закрыть ворота. И тут я услышал, что коровы… я таких звуков раньше не слышал от животных. Они будто визжали. А с неба на них нападала птица, по-моему, это была ворона. Они испугались ее, сэр. У них закатились глаза, а изо рта пошла пена. Джон пытался их успокоить. Он их любил, понимаете, своих коров. Он не хотел, чтобы они боялись.

На этом моменте голос мальчика оборвался. Я видела, как он сглатывает слезы: его адамово яблоко ходило ходуном. Ему было пятнадцать, мужчина. Он не должен плакать, не в суде, не тогда, когда одет в лучший шерстяной костюм, который когда-либо носил, и пришел добиться справедливости для своего хозяина.

Смелый паренек. Я видела, что для него было важно добиться справедливости. Я и сама знала, как это важно.

Мне было интересно, знал ли он что-нибудь, пока работал там. Наверное, Грейс кормила его по утрам. Кормила их обоих, наливала им в миски дымящуюся похлебку, когда они возвращались, разобравшись с коровами. Все втроем они сидели за столом, Грейс глядела в свою миску, а Джон – на Дэниела, думая о том, будет ли когда-нибудь у него свой сын, который будет помогать ему выводить коров пастись.

Я