Шрифт:
Закладка:
– Не обращай внимания, – сказал Ли. – У тебя отлично получается.
Мы не попали в аварию, и нас не остановили полицейские. Это уже можно было считать успехом.
После обеда мы лежали в кузове, и Ли включил свой транзисторный приемник. Поначалу находились только спортивные каналы или политическая болтовня на АМ-частотах, но потом я повернула ручку и услышала:
«…Знайте, что все мы браться и сестры, даже если часто и ведем себя совсем не так. Всякий, кто стоит перед вами в очереди на кассе, каждый, кто ожидает сигнала светофора, каждый, с кем вы пересекаетесь взглядом утром по дороге на работу…»
Голос диктора походил на голос старомодного проповедника, но в нем действительно был какой-то смысл. Воодушевленный, чуть дрожащий, чудесный голос, и я, лежа на фанере, вслушивалась в него, как будто от этого зависела моя жизнь.
«Та ваша коллега на работе, которая вроде бы ни разу ни о ком не сказала доброго слова, – она ваша сестра. Ворвавшийся в ваш дом и обчистивший шкатулку с драгоценностями вор – он ваш брат. Мы должны прощать друг друга!»
Перед моим мысленным взором возник отчетливый образ говорящего: высокий и худой мужчина с длинным носом и выступающим кадыком, очень серьезный, в сером костюме и в малиновом галстуке-бабочке.
То, что это прямой эфир, я поняла, только когда вступил хор других голосов (тихо, но это потому, что они стояли дальше от микрофона): «Аминь! Говори, преподобный!»
Проповедник продолжил: «И все же мы не сможем простить друг друга, пока не простим самих себя».
Он разглядывал своих слушателей сквозь толстые темные очки, вроде тех, что мужчины носили в шестидесятых, и у него над бровью розовел маленький шрам – в том месте, куда ему шестилетнему угодила коньком его сестра.
Хор с чувством отозвался: «Аллилуйя! Прости и будь прощен, брат!»
Эти люди сегодня приехали издалека, чтобы послушать его снова, несмотря на то, сколько раз видели его до этого. Действие происходило в одной из тех церквей, где люди дергаются, трясутся и громко воздают хвалу тому, кто умер за их грехи. (Я так до конца и не разобралась с тем, как это работает.)
«Разве не за этим мы здесь? Прощение. Разве не за этим ты пришел сюда, брат?»
«Так и есть, преподобный», – раздался голос подальше.
Закрыв глаза, я представила, что нахожусь среди его слушателей. Мужчина в малиновом галстуке повернулся ко мне и махнул рукой в знак приветствия.
«А ты, сестра. Зачем ты здесь?»
Я открыла рот, но кто-то из радио ответил вместо меня тонким голоском: «Чтобы простить и получить прощение».
Ли зевнул.
– В этой стране, куда ни поедешь, везде по радио одни религиозные чудилы.
– Это не простой религиозный чудила, – сказала я. – Мне нравится то, что он говорит.
– Ну да, да. Заманивают тебя всякими сладкими речами, проповедями про любовь и всепрощение, а потом начинают вытягивать деньги под тем предлогом, что ты должен чем-то пожертвовать ради всеобщей любви.
«Господь сказал: “Нечестивым же нет мира”. Хотим ли мы все познать мир? Да-да, истинно говорю вам! Даже самый нечестивец жаждет мира и покоя…»
Ли протянул руку к ручке настройки, но я отвела ее.
– Не возражаешь? – с некоторым напором спросила я.
Он закатил глаза.
– Прости меня, сестра Марен.
Я прибавила громкость, заглушая его ворчание.
«А теперь я хочу сказать вам кое-что еще. Мы уже давно читаем эти Полуночные проповеди по всей стране, и я слышал всяких людей, согрешивших и против самих себя, и против других. Они вставали и говорили: “Преподобный, быть хорошим порой бывает очень трудно”.
– Ну, с этим-то я соглашусь, – фыркнул Ли.
«И я отвечаю им: “Впустите Господа в свое сердце. Впустите Его, и Он покажет вам, как быть хорошими”».
Послышались горячие аплодисменты и восторженные крики, а затем было зачитано объявление. «Достопочтенный Томас Фигтри из Свободной назаретской церкви прочтет свою Полуночную службу в Зале гармонии в Пламвилле в субботу, седьмого июня, начало в десять вечера. Напоминаем, что это будет завтра и что прийти могут все желающие».
– Даже не представляю, с чего тебе вдруг захотелось слушать эту ерунду, – сказал Ли, когда началась реклама. – Все равно она не имеет к нам никакого отношения.
– Откуда ты знаешь?
– Просто не имеет и все. В их картине мира нет места таким, как мы. Если бы они знали о нашем существовании, то решили бы, что даже ад для нас – это слишком мягкий приговор.
Он растянулся на своей импровизированной постели и подоткнул тощую походную подушку.
– Кроме того, – добавил он, поворачиваясь к стенке, – Иисус не хотел бы видеть меня даже в мои лучшие дни, не говоря уже о худших.
Через мгновение, услышав, что я листаю атлас, он повернулся ко мне:
– Ты что делаешь?
– Хочу посмотреть, далеко ли мы от Пламвилля.
– О, Марен, только не говори, что ты на самом деле хочешь посетить эту хрень.
Он протянул руку к радио, и на этот раз я позволила ему выключить его.
– Позволь рассказать тебе кое-что. Однажды в прошлом году мою сестру затащили на подобное собрание ее так называемые «друзья». Они хотели, чтобы она тоже что-нибудь сказала. Кайла встала и сказала, что не уверена, верит ли в Бога, потому что в мире происходит столько всяких ужасных вещей, и, догадайся, что было дальше? Можешь догадаться?
Я пожала плечами.
– Они выгнали ее из помещения под гневные крики, вот что. Уверен, они еще и забросали бы ее гнилыми помидорами, если бы у них были гнилые помидоры, а ведь Кайла в жизни даже мухи не обидела.
– Достопочтенный Фигтри не стал бы ни в кого бросать помидоры.
Ли вздохнул.
– Скажу тебе вот что. Если пообещаешь поехать в этот зал завтра вечером и рассказать своему драгоценному достопочтенному Фигтри всю правду про себя, то я с удовольствием тебя сопровожу.
Он серьезно посмотрел на меня.
– Ну что, хочешь?
Я свернулась калачиком в его спальном мешке и ничего не ответила. Я была глупа настолько, что представила, будто кто-то даст мне искупление грехов, не зная, что я натворила.
– Ты думаешь, что ищешь правду, Марен, – продолжал Ли, пока я ворочалась, стараясь поудобнее устроиться на фанере. – Но если бы ты предпочла жить в созданном каким-то проповедником маленьком пузыре, где все хорошо и однозначно, то так
