Мириам следила взглядом, как уходит эта женщина, потом направилась в противоположную сторону, вниз по склону, в поисках воды. Ей хотелось помыть ноги, зарывшись пальцами в мягкий ил. Она скучала по своей семье. Она скучала по запаху розмарина, исходившего от чистого постельного белья — его всегда развешивали после полоскания в озере для сушки на солнце возле розмарина. Она скучала по голосу своего отца, по его постоянному заботливому отношению к ней. Она скучала по переливчатому смеху своих сестер. И по своей матери! Как ей недоставало мамы, ее тихой сосредоточенности, ее терпения, даже ее гнева, потому что причину его Мириам хорошо понимала. Она не понимала Иешуа, не понимала его гнева или его любви к ней.

Она не понимала и своих желаний. Они еще не полностью покинули ее. Это больше не походило на кожный зуд, а больше напоминало волну тепла, как будто бы ее согревали лучи солнца. Когда он пришел к ней ночью и положил голову ей на плечо, бормоча что-то непонятное, она перебирала пальцами его тонкие волосы и гладила его по голове, чувствуя, как сама становится мягче. Он говорил что-то:

— Жизнь человека — это мучение, Мириам! Это — длинный путь, долгая агония, мучения и страдания!

Время от времени она плакала вместе с ним, но если он оплакивал человечество, то она только себя, потому что чувствовала себя очень одиноко. Ей было стыдно за это.

Глава VII

Я была в ярости, злилась на Беранже за его такое заявление. Я думала, что мы настоящие равноправные партнеры в этом деле. Ведь это я нашла и принесла ему записку с флаконом, мы вместе написали тому австрийцу. А теперь он даже не дал мне как следует осмотреть камень и спрятал книгу, которую мы вместе нашли. Я почувствовала, что он не только не допускает меня к секрету, но и вообще старается избегать меня, и затаила на него обиду, перестав с ним разговаривать. Но надеялась, что он, конечно же, придет ко мне с извинениями, замученный угрызениями совести. Однако ничего такого не произошло. Все свое время он проводил в церкви, планируя новый рельеф подаренного алтаря. Когда я приходила туда подмести или протереть пыль, он даже не смотрел на меня. Если я обращалась к нему, он отвечал намеренно вежливо и односложно.

Он не был художником, но к реставрации лика Марии Магдалины приступил сам. И надо отдать ему должное — расписывать у него получалось хорошо, и за этим занятием он проводил долгие часы. Казалось, он не мог оторваться от интереснейшей работы.

Как-то я подошла к нему и спросила, что он сделал с найденной нами книгой, он ответил уклончиво, что она должна полежать у него неопределенное время. Так шли дни.

Однажды, поздно вечером, я зашла в церковь и увидела его в коленопреклоненной позе, как и всегда в свободное время занимающегося реставрацией. Сделав очередной мазок, он слегка отстранялся, долго смотрел на Марию, потом снова принимался за работу. Он дотрагивался до нее кистью так, словно боялся причинить ей боль или, наоборот, боялся, что она вдруг оживет и рассмеется как от щекотки, глаза его при этом светились добротой и еще чем-то, чего мне не дано было понять. И тут меня осенило.

— Ты ведь влюблен в нее, Беранже, не так ли?

Он вздрогнул от неожиданности или от испуга и резко обернулся.

— Мари? Я не знал, что ты здесь.

— Ведь именно поэтому ты расписываешь ее, да? По этой причине ты засиживаешься часами возле нее с кисточкой в руках? Но это же… аморально! — Я сама испугалась слова, которое у меня вырвалось, но было уже поздно, оно вырвалось, и я знала, что оно не совсем подходило к ситуации, я хотела бы подобрать другое, но моя импульсивность помешала мне. Я сказала то, что сказала.

Он фыркнул:

— Нет ничего аморального в любви к святому. Как раз наоборот. Выражая любовь к святому, ты выражаешь любовь к Господу.

— Но почему тогда именно она? Почему не Святая Дева Мария, почему не Иисус, не сам Господь, наконец? В чем тут секрет?

Он посмотрел на свою работу:

— Из-за ее стараний. Ее слезы разжалобили Господа. Именно через ее страдания люди научились многое прощать. Если бы не она, никто из нас не был бы рожден.

— А разве люди не рождались и до того, как все это произошло с ней? — давила я на него.

— Ты рассуждаешь, как баптистка, Мари. Баптизм нас не хранит.

Я замолчала. Продолжать эту тему мне было нечем, но и молчать не хотелось. И я снова начала приставать к нему с расспросами:

— Что вы сделали с вещами, которые нашли?

— Ничего. Лежат пока. Я снова написал тому австрийцу. Я надеюсь получить от него ответ. — Тон его снова стал предельно вежливым, не выражавшим ровным счетом ничего.

Его слова оскорбили меня. Он даже не попросил моей помощи в написании письма! Обиженная, я ушла, оставив его наедине с его святой.

Я впала в меланхолию. Я чувствовала себя еще более одинокой, чем в тот год, когда он не жил в нашей деревне. Он не допускал меня к себе, в свой мир. Он сознательно избегал меня. И это было хуже всего. Он был рядом, но в то же время был недосягаем. Знать, что он рядом, и не иметь возможности поговорить с ним, обсудить что-то, получить поддержку было для меня просто невыносимо. Мне стало казаться, что он уже не тот Беранже, которого я знала прежде. Он стал другим — холодным, бесчувственным Беранже. И я полностью исключила возможность, что когда-то он может влюбиться в меня.

Я уговаривала себя оставить мысли о том, что когда-то мы можем быть вместе, он ведь, в конце-то концов, священник, и мне не подобает думать о нем так и так себя с ним вести. Надо постараться сохранить то, что еще осталось. Пусть даже это будет просто дружба.

Я стала чаще думать об увиденном под камнем. Мне было интересно, что это были за «монеты» и с чем это могло быть связано. Кто оставил нам это послание и что в этой нише может быть еще. Поскольку Беранже ничего не хотел мне объяснить, я решила попробовать докопаться до всего сама. По памяти я воспроизвела картинку, увиденную тогда. Взяла папин карандаш, бумагу, в которую заворачивали хлеб, конечно, чистую