алтарю, поднимала камень взглядом и представляла себе, что я там найду, когда мне представится такая возможность. Может, там украшения? Может, посуда, инкрустированная драгоценными камнями? А может, ценная историческая книга или что-то еще. Каждый раз фантазии моей не было предела.

Но проходили недели за неделями, один месяц сменял другой, а нам никто так и не отвечал. Я принялась уговаривать Беранже поднять камень, не дожидаясь ответа. Я объясняла ему, что никакого греха в этом нет, что ничего плохого не случится. Возможно, тот человек по каким-то причинам не получил нашего письма, возможно, получил и ждет, пока мы самостоятельно поднимем камень и напишем ему подробный отчет о том, что именно мы там нашли.

Но Беранже упорно отказывал мне, настаивая на том, что мы должны ждать, что человек этот влиятельный, а главное, заинтересованный, иначе не стал бы просить о такой услуге, тем более хлопотать о том, что бы его перевели обратно в Ренн-ле-Шато, да еще дали средства на реставрацию. Ждать, ждать и ждать. Так настаивал Беранже, и я не могла пойти вразрез с его убеждениями. Казалось, выдвигаемые мною предположения о том, что именно было спрятано под камнем, не интересовали его, лишь однажды он сказал:

— Может, это какой-нибудь тайный шифр? Да что уж гадать! Наверняка там что-то есть.

— Как вы думаете, что там?

— Я, правда, даже и представить себе не могу, Мари!

* * *

Чтобы отвлечь свое внимание на что-то другое и отстать от Беранже с расспросами и домыслами о том, что же все-таки лежит под плитой и когда мы это узнаем, я решила навестить мадам Лапорт. С некоторым удивлением я поняла, что не была в замке уже больше года, с того самого момента, как произошел этот ужасный случай с Жераром. Я, конечно же, вернула ей одежду, которую она одолжила мне, но больше не возвращалась в замок. Несколько раз я встречалась с мадам просто в деревне, но мы не перекинулись и парой слов.

Уже на следующий день я стояла у нее на пороге с тарелкой печенья в руках. Раздражение, которое я почувствовала к ней однажды, прошло, как только я вспомнила ее доброе отношение ко мне. А от того, как она меня приветливо встретила, я просто ожила — словно ничего не случилось и не было этой разлуки сроком больше года. Она пригласила меня войти и попросила мадам Сью принести кофе в библиотеку.

Мое поведение с мадам очень отличалось от моего поведения с Беранже. С Беранже я могла быть сама собой, пошутить, поиграть, поделиться с ним чем-то, требовательно о чем-то просить, с мадам же все было совсем по-другому. Тут я была спокойной, уравновешенной, интеллигентной и даже чуточку жеманной. Ее присутствие не давило меня, но обязывало к совершенно другому поведению.

После того как мы поговорили с ней немного о пустяках, предусмотренных светской беседой, мадам спросила, не пришла ли я выяснить, зачем мадам написала в Духовенство на Беранже.

— Да нет! — запротестовала я. — Все это уже давно в прошлом.

— Я хочу кое-что рассказать тебе, Мари. И думаю, тогда ты увидишь некий свет в произошедшем.

— Ну, тогда хорошо. Раз вы настаиваете.

— Я родилась не здесь, в Ренн, — начала она, — а переехала сюда, будучи девочкой, из Лиона, где провела все свое детство. У моей семьи там была вполне хорошая жизнь. Мой отец старался дать мне разностороннее образование — водил меня по музеям, учил английскому, латинскому и ивриту. Я была единственным ребенком. Мы вместе танцевали по вечерам после ужина, мама играла менуэты и вальсы на пианино, а отец кружил меня по комнате, будто я была первой леди в высшем обществе. — Казалось, будто она переносилась в то время, пока, вспоминая, рассказывал мне о нем. Потом она замолчала и сидела, глядя прямо перед собой отстраненным взглядом, затем продолжила:

— Мой отец был человеком высоких принципов. Он был идеалистом. Он был уверен, что человек не должен отдавать свою судьбу в руки Господа, а должен сам заботиться о себе. Он изучал историю, всегда был на стороне всего нового, но революционером не был. Он ненавидел войны и любил свою страну. Он писал в газеты, восхваляя Францию и настаивая на том, чтобы евреям давали гражданство. Он был уверен в том, что Франция была самой прогрессивной страной, лидирующей во всей Европе. Он любил такие слова, как «свобода», «равенство», «священность».

Она посмотрела на свои руки, лежащие на коленях, посидела, подумала, опустила их и сказала:

— Его убило сборище антисемитов прямо перед Пасхой. Они вытащили его из своего дома и насмерть забили дубинками и прикладами ружей. Рот ему они заткнули кляпом из газет и подожгли его. В наследство нам осталось немного денег, и мама была вынуждена отправить меня с двоюродным братом моего отца жить сюда, в Ренн-ле-Шато. Больше живых Лапортов не осталось во Франции.

— Так мэр Лапорт ваш родственник? — выпалила я, сразу же устыдившись собственного тона. Ее признание взволновало меня, и у меня не нашлось ничего более подходящего, чтобы ответить.

— Второй кузен. Да.

— Но он же не еврей.

— Нет. Мой дедушка, отец моего отца, оставил веру, женившись на моей бабушке. Они были не такими людьми, как все. Когда моя мама написала мадам Лапорт, матери Филиппа, — это был первый раз, когда наши семьи пошли на общение друг с другом за тридцать лет; семейство Лапорт согласилось меня принять, но только без моей матери.

Я представила себе маленькую мадам Лапорт, с трудом взбирающуюся на холмы, еле плетущуюся с тяжелой корзиной или чемоданом, в грязи и пыли.

— И что она сделала?

— Она вернулась в Лион. Она не могла оставаться в Париже.

— Я сожалею о вашем отце.

Она нетерпеливо тряхнула головой:

— Я рассказываю все это тебе, Мари, не для того, чтобы вызвать у тебя жалость, а для того, чтобы ты поняла, почему я написала о Беранже. Религия очень могущественна. Она может принудить человека поступить так, как он не хочет. То, что проповедует Беранже, — просто опасно. Смотри, как все стараются следовать его примеру, походить на него, буквально-таки смотрят ему в рот. Они пойдут за ним, куда угодно, ему стоит только пальцем поманить. Я не могу допустить, чтобы с кем-то здесь произошло что-то похожее на то, что произошло с моим отцом из-за религии и антисемитизма. Он использует христианские идеи не во благо людей, а во благо себе, а они не видят этого. Разве священник или вообще Церковь могут так поступать? Разве