И она шла перед ним, он же ее не замечал.

И узнавание их длилось не дольше, чем потрясение, и потом единение их душ и тел в абсолютном безмолвии, не дольше, чем мое существование на стене.

И ныне обвиняю я этого мужчину и эту женщину, чьей волей я жила на свете только один миг, который не кончится уже никогда, чьей волей образ мой запечатлен на странице вечности!

Ибо что хоть раз существовало, навеки вошло в архивы, коих разрушенье не коснется.

И ныне я спрашиваю: почему начертали они на стене, на свой страх и риск, этот Знак, запрещенный им Богом?

И почему, создав меня, так жестоко разделили меня, которая есть единое целое? Почему унесли на разные концы света две мои трепещущие половинки,

Как будто во мне не соприкоснулись они с собственной бесконечностью,

Как будто мое существование не единственно, как слово, вырвавшееся на мгновение за пределы прочитываемой земли меж взмахами исступленных крыльев.

СЦЕНА XIV

ЛУНА

Двойная Тень исчезает, н экран в течение всей этой сцены занимает проекция пальмовой ветви, она тихо колеблется, становясь все менее и менее различимой.

ЛУНА

Двойная Тень, что в глубине земной тюрьмы соответствует моему присутствию на вершине небесного свода, распалась,

И вместо обнаженной женской руки, с медленно, едва заметно колеблющейся кистью, этой единственной ветвью, отделившейся от нее,

Появилась пальмовая ветвь, и ее, после долгого напряженного ожидания, оживляет ветер с моря,

Свободную и все же плененную, живую, но лишенную силы тяжести.

Бедная! Разве не устала она за день защищаться от солнца?

Настало время явиться и мне. Ах, как хорошо!

Как сладко спать со мной.

Я со всех сторон пронизываю ее, и одновременно я вне ее, но существо, мною любимое, знает — мой свет явственен лишь через ее темноту.

Ей больше нечего делать, ей больше незачем прилагать усилия к тому, чтобы восполнить все то, что отняла у нее жизнь,

Она поддается, она согласна, я здесь, чтобы поддержать ее, она знает, она верит, она умиротворена,

Она переполнена, она плывет, она засыпает.

Все создания, все люди, и злые и добрые, все погружены в милосердие Адоная!

Узнают ли они его свет, что не сотворен для глаз?

Свет, который нельзя видеть, но можно испить, дабы все человеческие существа испробовали, дабы всякая душа в час отдыха окунулась в него и отпила.

Какая тишина! И лишь изредка раздается слабый вскрик, подобный птице, что не может пробудиться.

Час Млечного моря, он наш, и если видят меня такой белой, это потому что я — Полночь, Млечное озеро, Вечные Воды.

Тех, кто плачет, касаюсь я своими невидимыми руками.

Сестра, почему ты плачешь? Разве не твоя брачная ночь сегодня? Посмотри, как освещены земля и небо!

Разве ты думала провести эту ночь с Родриго иначе, чем на кресте?

Разглядите ее, вы, слушающие меня,

Только не ту, что телом своим могла бы перекрыть мой свет на этом экране,

Не тот мертвый оттиск, что с помощью моего искусства я могла бы вытащить из ее души на эту магическую поверхность,

Речь не идет об ее теле!

Но о той священной пульсации, чрез которую души узнают друг друга без посредника, как отец и мать в секунду зачатия: я здесь, чтобы выявить ее.

Я обрисовываю ее силуэт в моих водах, несущих ее.

И вдруг — порыв, отчаянный побег,

И открывшаяся предо мной бездна, отвратительный спад, пустота после ее исчезновения!

Преклоните колени перед страданием этой женщины, облаченной в мой свет!

Ничего бы не началось, если бы не мой поцелуй в самое сердце.

Все началось с этих жгучих слез, подобных тошноте агонии, тех, что рождаются не в голове, но в самой сердцевине глубоко раненного существа,

В душе, которую выворачивает наизнанку, в душе, прижженной железом!

И, может быть, она умерла бы на моих руках во время этого первого приступа, если бы в тот момент, когда остановилось сердце

(Тогда как вдалеке заблестела кромка моря и маленький белый парусник скользнул к этому Водоему Смерти),

Я бы не прошептала одно слово: “Никогда”.

“Никогда, Пруэз!”

“Никогда! — вскрикнула она, — единственное, что он и я, мы можем разделить вместе, это “никогда”, что он только что узнал из моих уст в поцелуе, соединившем нас в единое целое”.

“Никогда! В этом слове, по крайней мере, уже заключен момент вечности, которая тотчас может начаться для нас”.

“Никогда больше я не смогу обойтись без него, никогда больше он не сможет существовать без меня”.

“Как будто кто–то именем Бога навсегда сделал запретным для него мое тело”.

“Потому что он слишком любил бы его”.

“А я хотела бы дать ему много больше!”

“Но что выиграл бы он, получив меня? Как будто желание, что я читаю в его глазах, может ограничиться чем–то конечным!”

“Ах! У меня есть чем сполна ответить на его желание!” “Да, недостаточно быть отсутствующей для него, я хочу предать его,

Именно это узнал он от меня в том единственном поцелуе, что слил наши души”.

“Почему отказывать ему в том, чего жаждет его сердце? Почему лишать его хоть мгновения той боли, которую, по крайней мере, я могу подарить ему, ведь не радости ждет он от меня? Разве он щадил меня? Почему же мне щадить то, что составляет самую его суть? Почему отказать ему в том предательском ударе, что, по его глазам я угадываю, он ждет от меня и уже предвидит, иначе откуда такая безнадежность во взгляде?”

“Да, я знаю, никогда он не женится на мне иначе, чем на кресте, и наши души не соединятся иначе, чем в смерти, и в ночи, вне всего земного!”

“Если я не могу стать его раем, то, по крайней мере, я могу стать его крестом! пусть душа его и тело будут распяты, я ведь стою тех двух пересекающихся кусков дерева!”

“И раз я не могу дать ему небо, по крайней мере, я могу оторвать его от земли”.

“Я одна могу подарить ему ненасытность, соразмерную с его желанием!”

“Я одна способна заставить его позабыть самого себя!” “Нет ни единого уголка его души, ни единой фибры его тела, которая не была бы создана, чтобы прилепиться ко мне, нет ничего ни в его теле, ни в душе, что создала тело, что не смогла бы я удержать в себе навсегда во сне боли,

Как удерживал некогда Адам, когда почивал он с первой женщиной”.

“И когда я