ее увезли персы, когда взяли во время войн с греками Афины. Словоохотливый афинянин, с которым Каллистрат разговорился, показал приезжему прилегающие к площади здания «совета» (булевтерий) и здание народного суда. «Но самую нашу красоту надо смотреть там, выше», – и он указал на величественную громаду Акрополя: прямо перед зрителями во весь свой колоссальный рост стояла Афина Промахос (девять метров с пьедесталом); ее свободная одежда падала прямыми, правильными складками; в правой ее руке находилось копье, а левая держала щит. Спокойная и суровая, она, казалось, созерцала город. В душе приезжего грека шевельнулось чувство священного трепета: от своего собеседника Каллистрат узнал, что это создание великого Фидия поставлено в знак победы над персами. Решивши про себя внимательно осмотреть Акрополь, Каллистрат вновь принялся созерцать площадь; его занимало то шумное движение, которое здесь теперь было. Везде по свободным местам площади были расположены торговые палатки, и пестрая толпа занималась куплею и продажею; толстые торговки, ловкие и крикливые, предлагали свой товар – всякую зелень, лук, яйца, груды белого хлеба – проходящим важным гражданам; забрав за плечи свои величественные белые плащи, граждане шли мимо них в сопровождении рабов, несших их корзины; они рассматривали рыбу, шутливо торгуясь за каждый обол, пробовали гиметский мед, дотрагивались своими тростями до наваленных груд оливок, орехов и каштанов; наиболее обстоятельно и серьезно осматривался живой товар, то есть многочисленные группы невольников.

Тираноборцы Гармодий и Аристогитон.

Римская копия статуи 477—476 гг. до н. э.

Купивши того и сего, граждане отпускали своих рабов домой к хозяйке, а сами шли по своим городским делам. То и дело афинский гражданин, проходя по площади, останавливается: то побеседовать с сотоварищами, то послушать разных разносчиков новостей; вот какой-то из таких болтунов собрал вокруг себя порядочную толпу слушателей; он рисует тут же на земле перед ними какой-то план; в числе слушателей есть несколько поселян: они не смущаются своего запыленного вида и растрепанных волос и жадно стараются уловить, в чем дело; в их взорах светится недоверие, и насмешка скользит по губам: они всегда несколько враждебно относятся к горожанам, которые за своими толстыми стенами нередко забывают о сельских интересах.

Вот вдали по площади промчалась конница[26], и взоры всех обратились на небольших красивых коней крепкого сложения.

Потом по толпе раздался какой-то шепот, где-то послышалось одобрительное восклицание, настороженный слух зрителя улавливает, как толпа сливается в одном чувстве преклонения: медлительно, спокойно двигается фигура благородного правителя Афин – Перикла; высокая фигура его движется уверенно, а красивое, несколько холодное лицо его дышит умом и гордостью. Модники и щеголи стараются изучить каждую складку его изящно наброшенного плаща и запечатлеть в памяти его жесты; он идет один, лишь издали здороваясь кое с кем из граждан; народ почтительно расступается перед правителем, и никто не решается прервать его величественное шествие. Он проходит в здание совета. «Клянусь Зевсом! Я не видел более благородной осанки! – восклицает Каллистрат и спрашивает у собеседника: – Да кто же это?» – «Это сам олимпиец Перикл! Посмотри, как он спокоен. Ведь другой на его месте непременно стал бы суетиться: ему, как стратегу, надо успеть побывать в суде, повидаться с послами чужих стран, посетить Пирей, позаботиться насчет съестных припасов; много дел ему приходится переделать за день!» В разговоре с новым знакомым Каллистрат спустился с возвышения портика и пошел по площади; тут он обратил внимание на то, как рабы принесли какую-то колонну и поставили ее у подножия статуи одного из героев: Каллистрат подошел ближе и здесь, на белой доске прочел о том, что через несколько дней назначается народное собрание, чтобы обсудить закон по поводу набора войска; гражданин Никий, сын Тимократа, предложил изменить закон о наборе так, чтобы горожане не имели бы возможности пользоваться своею близостью к предводителям, набиравшим для каждого похода из всех граждан нужное число воинов, и освобождаться от военного дела. «Да, это мы, поселяне, поддержим, – говорил старик поселянин, стоявший перед доской с корзиной фиг, – мы знаем, как афиняне любят выставлять в воины только нас, деревенских жителей; они пользуются тем, что мы народ неученый, и без нашего ведома свои имена зачеркивают, а наши имена вставляют в списки». – «Ну и что же? – спросил заинтересованный Каллистрат. – Вас послушают в народном собрании?» – «Да как же, – удивленно посмотрел на него старик, – если большинство в собрании будет на нашей стороне, то пересмотренный закон еще рассмотрят выборные судьи с советом, и, раз в нем нет вреда для государства, а только общая польза, то закон изменят; ведь потому-то и называют наше государство правлением народа».

Торговцы, взвешивающие товар.

Рисунок на вазе. Около 530 г. до н.э.

В это время из прилегающего к рынку переулка послышался шум; рассерженный агораном, полицейский надсмотрщик за рынком, с кожаным бичом в руках кричал на поселянина, что тот не имеет права опрыскивать несвежую рыбу водою, чтобы потом выдавать ее за только что пойманную. Теперь Каллистрат заметил, что продажа товаров совершалась не только на площади, но и по прилегающим переулкам; в одном из них торговали рыбою, в другом – сырными товарами, в третьем – вином, в четвертом – цветами и т.д.; к рынку же прилегало большое здание, в котором торговали мукою. Около этого здания стояла толпа народа, о чем-то оживленно беседующего. Каллистрат пробрался между палатками из материи, плетенками из камыша, конторками денежных менял и дошел до этой толпы. Оказалось, что разговор шел о Перикле, который только что прошел через площадь. Каллистрат, сначала только слушавший, что говорили другие, мало-помалу вступил в разговор и выразил свое восхищение по поводу мудрости правления Перикла. Тогда один из собеседников рассказал по поводу этого следующее: «А знаете ли вы, что произошло в нашем последнем народном собрании? Один из политических противников Перикла крикнул, что правитель растрачивает государственные деньги и доходы на тщеславное украшение города. Надо было видеть, с каким достоинством протянул Перикл руку в знак желания говорить; смолкло народное море: “Действительно ли я много трачу?” – спросил он. “Много, слишком много”[27], – послышалось несколько возбужденных голосов. “В таком случае, – гордо ответил Перикл, – я все беру на свой счет, но зато только мое имя будет начертано на этих зданиях”. Народная гордость была задета; настроение повернулось в пользу Перикла, и раздались всеобщие крики, чтобы он брал из общественной казны, сколько угодно. Вот какова гордость Перикла!» – заключил рассказчик свою речь. «Да, – сказал задумчиво другой, – пойдите на Акрополь, и