а через два года вернулась в городок тихой неразговорчивой тенью с лопоухим маленьким сыном, совсем непохожим на нее и, кажется, немым от рождения. Сглатывая горечь разочарований, отмахиваясь от бед, небритый и молчаливый Хорь упорно продолжал создавать свои версии чудо-прибора. Он так увлеченно работал, что не успел попрощаться с умирающим отцом. По рассеянности перепутав дни, не проводил брата, навсегда уплывшего в Америку в трюме торгового корабля.

Из сотен предсказателей Хоря три устройства все-таки уцелели, дотянули до наших дней и теперь хранились в морском музее городка. Подсвеченные со всех сторон тусклыми, немного печальными лампочками, они лежали рядком на зеленом бархате просторной витрины. Каждый из этих приборов был воплощением упрямства, не совсем удавшейся попыткой воссоздать совершенство, они всегда умиляли капитана незамысловатыми конструкциями, наивной рукотворной простотой. А еще вызывали особенный вид грусти. Как-то раз капитан попытался поймать свою грусть, будто маленькую рыбку, мерцающую серебристой чешуей на отмели, зачерпнуть в ладонь, разглядеть, распознать. Он понял, что такая же грусть случается, когда сталкиваешься с настойчивыми попытками ребенка по-своему объяснить, почему наступила зима. Уверенно и бесспорно втолковать взрослым, из-за чего на самом деле на деревьях появляются новые листья, отчего возникают слезы и откуда на кухню приходят рыжие домашние муравьи.

Капитан часто наведывался в морской музей то с сыном, то с племянницей, пятилетней хохотушкой Ниной. Прикидываясь медлительным и безразличным, он бочком подкрадывался к витрине с предсказателями и подолгу разглядывал каждый узелок, каждую петельку самодельных устройств. Сопроводительный текст утверждал, что склянки оригинального прибора были прозрачными. Именно так гуманный изобретатель-англичанин заботился о пиявках – не хотел подвергать каждую из них муке одиночного заключения. Ученый полагал, что пиявкам будет веселей, если время от времени они смогут видеть друг друга сквозь стекло узилищ. Ученый верил: пиявкам будет приятно чувствовать, что они – большая команда, занятая общим полезным делом. И тогда их умиротворенное настроение наверняка отразится на работе, на точности показаний прибора.

Иногда, проснувшись глубокой ночью, капитан раздумывал о двенадцати пиявках, каждая из которых заключена в отдельную склянку-камеру и служит составной частью предсказателя бурь. Двенадцать апостолов-отшельников бури живут неторопливой жизнью, вслушиваясь в движения воздуха над морем. Каждый раз, непостижимым образом уловив далекий шторм, они начинают волноваться, изо всех сил взбираются по китовому усу к горлышку склянки, провоцируя удар специального молоточка в колокол, таким образом оповещая о непогоде. «А вдруг, – иногда раздумывал капитан, – каждый из нас на самом деле тоже что-то вроде составной части предсказателя морского шторма или ненастья. Далекий гром превращается в нас в мысли и предчувствия, молнии отдаются фальшивыми страхами, зарождающийся вдали ураган вспыхивает ошибочными упованиями, неожиданными решениями, непредвиденными мечтами. И мы волнуемся, мы ищем, мы мечемся в тесных квартирках, не зная покоя, не ведая страха, всего лишь под воздействием далекой грозы, задиристой розы ветров, переменчивой розы ураганов, нет-нет, да и расцветающей над самой серединой моря».

Одно из многочисленных устройств Хоря сумело угадать две бури из пяти случившихся. Сконструировав его, смотритель раздумывал, как бы торжественно и чинно вручить драгоценный прибор бургомистру. В ту осень шторма накидывались один за другим, безжалостно проглатывая лодки и корабли. Измученный многолетними экспериментами, исхудавший и одичавший, Хорь затеял в маяке долгожданный ремонт. Прохваченный шкодливым ветром на смотровой площадке, он простудился и слег с воспалением легких. Болезнь оказалась сильной и цепкой. Хорь неподвижно лежал на низкой скрипучей кровати, пропуская сквозь себя медлительные, мутные дни, которые со скрипом сменяли один другой, будто между ними надуло прибрежного песка. Надеясь привлечь хоть чье-нибудь внимание, Хорь причитал, стонал и раскатисто кашлял на всю округу в густеющей и безнадежной тишине потухшего маяка.

Мало кто навещал его в дни болезни. Поддавшись множеству слухов и мрачных легенд, жители городка с опаской относились к маяку, на всякий случай старались держаться от него подальше. Верили в огромного мотылька, который прилетает из тьмы морской на свет мутноватого луча, каждый раз подстерегая и унося с собой в открытое море то юную девушку, то пожилую даму.

Зима сожрала осень, весна проглотила зиму, потом и ее иссушило, выпило до дна лето. Пока Хорь хворал, безутешная госпожа Алевтина наведалась в городок дважды. Как всегда, нагрянув неожиданно и свирепо, она отчаянно выкорчевывала деревья, расшатывала сваи набережной, обрывала якоря, утягивала в открытое море лодки, выбрасывала на берег клочки гниловатой морской шерсти: водоросли, запутавшихся в них рыб, ракушки и подгнившие ветки. Никто не знал, когда она нагрянет в следующий раз и кого утащит за собой на самую середину моря. Тогда-то в городке и начали строить три церкви чудотворцу, чтобы святой оберегал бухту и окрестности от ураганов и бурь.

Кое-как обхитрив смерть, еле-еле сумев встать с постели, Хорь тут же поплелся в порт. Он целый день бродил там среди доков бледным осунувшимся призраком, подслушивая последние новости, выпытывая сплетни, стараясь вникнуть во все, что произошло в городке, в море и в мире за месяцы его болезни. Он так исхудал, постарел и посерел лицом, что его принимали за бродягу-цыгана. Прислушиваясь к новостям, Хорь узнал, что, пока он самозабвенно экспериментировал, а потом беспросветно хворал, в Германии появился новый предсказатель бурь. Этот высокоточный прибор называется «штормгласс», он безупречно сообщает о приближении шторма помутнением смеси камфары, нашатыря и селитры, запаянных в специальную стеклянную колбу.

На штормглассе история Хоря неожиданно обрывается. Вполне возможно, вскоре он уехал куда глаза глядят из портового городишки, не принесшего ему ни счастья, ни славы. Знатоки местных легенд считали, что на самом деле ослабевшего после болезни смотрителя унес в открытое море огромный мотылек, прилетавший в те времена на свет маяка из непроглядной и таинственной тьмы. Так или иначе, с тех пор беспокойная душа Хоря обитала в старом маяке, который в последние годы служил складом списанного рыболовного снаряжения. Капитану иногда слышались тихие вздохи, поскрипывание ступеней лестницы, неуловимый кошачий писк двери, ведущей на смотровую площадку. Вот оно. Шум крыльев потревоженных чаек. Похрустывание над головой. И снова покой. И снова дребезжащая тишь ворчливого старого маяка, от которого с годами отступило море, превратив его в воспоминание, в легенду, в призрак.

Подремав немного, капитан бывалым рывком вскочил с кровати, вспоров тишину скрежетом ржавых пружин. Он тут же торопливо выложил из кармана на стол заготовленные листки блокнота, ручку и письмо, на конверте которого значился обратный адрес. Он нацепил очки. Закурил папиросу, жадно затягиваясь, окутанный седыми клубками и космами горьковатого дыма. Вкусно пожевал попавшие на язык крупинки табака. Затянулся еще раз, не зная