мол, кушайте поменьше. Ведь это из-за них бедная Александра Львовна пошла на тот свет плохо одетая. Она все собиралась отложить хоть немножко на смертный узел. Костюм шерстяной мечтала себе подыскать. И белую блузочку, такую, знаете, с оборками на груди, очень хотела купить на выход, а потом и туда, на покой в ней отправиться. Но постоянно находились у нее траты поважнее. Дворняжек этих своих кормила, телятину им давала, индюшкой тайком угощала в ущерб здоровью. Так и лежит она теперь в топком песке, в раскисшей глине кладбища в синем ношеном сарафанчике, в штопаных чулочках, бедная, одинокая, холодно ей там и тоскливо. Ой, не могу. А у меня ничего нет, а я вся после сына в долгах осталась. Теперь, пока с этой квартирой не решится, буду урезать, от всего отказываться. Псин приучу сначала к сердцам. Потом кашу гречневую с тушенкой попробую им давать. Вот посмотришь, одумаются они у меня. Жрать захочется, все съедят».

Было жутковато от ее сходства с похороненной неделю назад соседкой. С сердцем на ладони, Дина старалась, но все никак не могла вспомнить лицо Александры Львовны. Она зажмурилась, сосредоточилась, лицо как будто дразнило, мерцало на поверхности, играло в легкой ряби, обещая вот-вот проявиться, но снова медлило, ускользало. Оно слишком быстро распалось, рассыпалось на составные части там, в памяти. А ведь Дина отчетливо помнила водянисто-голубые глаза Александры Львовны, затаившие доброту, скорбь, снисходительную боль и непоседливые смешинки. Она отдельно видела множество складочек вокруг часто поджимаемых, смиренных, умевших промолчать губ. Помнила родинку на щеке. У сестры было почти такое же, неопрятное, заколотое невидимками каре. Но в глазах не было ни доброты, ни скорби, вместо этого во взгляде таилась свинцовая настороженность, недоверчивая готовность в случае чего оборониться.

В осиротевшей квартире соседки, как всегда, пахло старыми газетами, мохеровыми шалями, свечами, псиной. Присутствие жившей здесь совсем недавно добродушной и тихой женщины все еще ощущалось. Но болезненно и уже очень непрочно. Как будто оно тоже каждую минуту рассеивалось, распадалось на составные части. И таяло, и убывало. И Дине хотелось поскорее уйти отсюда.

Из вороха буклетиков на тонкой ворсистой бумаге удалось выловить два просроченных счета за телефон. В обезумевшем вихре рекламок, в изобилии визиток и назойливых газет с объявлениями, набитых бессовестным бумажным комом в почтовый ящик, Дина неожиданно обнаружила плотный белый конверт, а на нем – свой адрес, написанный крепкими печатными буквами. Она сжала счета под мышкой, нетерпеливо, по краешку надорвала конверт и извлекла оттуда сложенный вчетверо листочек в клетку. Нахмурила брови. Сосредоточенно забегала глазами по строчкам. Синяя гелевая ручка, вкрадчивый почерк без завитушек, вежливый, чуть старомодный слог. Она выглянула в окно, где в полном безразличии к ее жизни, независимо и безучастно покачивались на фоне неба черные ветки вишен и лип. Она вдохнула пыльную сырость лестницы и ненадолго выпала из сегодняшнего дня, будто выронила себя вместе с парой бумажек, и на мгновение оказалась нигде, стала невесомой и рассеянной, почти как раньше, до стеклянного кинжала, впившегося в ее сердце.

Потом Дина внимательно перечитала письмо, разгадывая, о чем он умолчал ближе к середине, о чем нечаянно проговорился в самом конце. Рассердилась на себя за то, что никогда в подобных случаях не умела оставаться невозмутимой. Почувствовала, как все внутри дребезжит и трепещет от нетерпения, от жажды продолжения, от неожиданного и ненасытного любопытства, что же будет дальше. Как будто внутри вдруг возник компас, стрелка которого дрогнула под воздействием неведомого магнита, крутанулась, задрожала, утратив уверенность в том, где на самом деле находится север, юг, восток, запад.

С письмом и счетами в кулаке Дина рывком вспорхнула на пятый этаж. Почти мгновенно, молниеносно, безудержно. Как если бы ей сделали укол кофеина, как если бы ей сделали инъекцию, вызывающую кратковременную потерю памяти, как если бы ей поставили капельницу повсеместного душевного обезболивающего. Только домашние спортивные брюки вжикали, когда она нетерпеливо мелькала мимо чужих дверей.

На подоконнике между пятым и шестым этажами, под распахнутой в морозное небо форточкой, частенько оставляли ненужную отработанную утварь. Отправляясь туда постоять, подумать, покачаться из стороны в сторону, Дина иногда находила отверженные вещи, жалобные молчаливые послания, обдуваемые ледяным ветром из форточки. Однажды на подоконнике ее ждал напольный ночник в форме белого шара. В другой раз – бронзовая статуэтка Крысиного Короля с монетой в лапке и распахнутым сундуком в придачу, наверное, так и не оправдавшийся талисман к деньгам, выставленный вон из дома. Там же однажды оказался фотоальбом с черно-белыми курортными фотографиями женщин в старомодных купальниках, мужчин с добродушно-задорными ухмылками. Иногда на подоконнике суеверно оставляли негодные и сомнительные подарки, чтобы не вносить в дом несчастье. Как-то летом там возник набор почерневших мельхиоровых ножей в серой бархатной коробке. Обшитый дерматином под крокодиловую кожу саквояж. Горшок с маленькими перчиками в прозрачной подарочной упаковке. Понурый, нелегко переживающий отверженность плюшевый петух с пестрым броским мехом на крыльях. Раньше Дина наверняка бы усмотрела в каждой такой находке послание, подсказку, как правильнее всего поступить. Раньше она порхала изо дня в день на легких крыльях, играя в построение своей судьбы единственно возможным, неслучайным, изящным образом.

Теперь она часто находила на подоконнике оставленные возле мусоропровода книги, превратившиеся в балласты, в бесполезные призраки, освобождающие место в квартирах. Старые книги на затхлой пожелтелой бумаге. Больше не любимые и не дорогие, удушливые томики Майн Рида. Лескова. Джека Лондона. Салтыкова-Щедрина. По которым никто не сверял курс жизни. С которыми никто не валялся на диване, коротая ангину. У которых не просили совета и подсказки, раскрывая наугад и отсчитывая шесть строчек сверху. Держа сигарету в заледенелых пальцах, изредка нюхая дым, Дина листала ничейные книги, стараясь ни о чем не думать. Ничего не вспоминать. Не проводить никаких параллелей. И не чувствовать в отверженности вещей очередной знак конца, его тайную весточку, неумолимую примету, вызывающую ощущение черты, к которой все рано или поздно скатывается, осыпается, сползает. Она старалась увильнуть от таких мыслей, потому что иначе можно было загрустить. А грустить ей сейчас было ни в коем случае нельзя. От грусти у Дины случались приступы холода. Особенно по утрам, застигнутая грустью врасплох, она дрожала под негреющим одеялом и наброшенным сверху шерстяным пледом. В шерстяных носках. В растянутом ангорском кардигане. Она улавливала по утрам аромат свежевыпавшего снега: стылый, звенящий, бело-голубой. Снега, который укрывал ее тоненькой леденеющей корочкой и выстилал все ее внутренности скрипучим голубоватым покровом. Прохватывая насквозь ледовитой дрожью, арктической немотой.

В тот день