Под предлогом прописанных доктором Ривкиным оздоровительных прогулок, которые поначалу так поддерживала Лида, он теперь наведывался к морю почти каждый день. Преодолевая атаки лихорадки, перебарывая свое нарастающее исчезновение и утрачивание, по пути он подбадривал себя хитроватыми уловками, изобретал маленькие награды за упорство и кое-как ковылял мимо приморских вилл, ржавых прибрежных пакгаузов, судоремонтных мастерских, портовых складов, пустырей и заколоченных до лета рыбацких бараков.

Поначалу казалось, что местные хулиганы или тайные недоброжелатели умышленно надставили путь почти втрое. И продолжают увеличивать расстояние до моря, каждый день злорадно прибавляя дороги то тут, то там. Он всегда слабел до крайности и без следа исчезал на перекрестке возле парка. Останавливался отдышаться, унизительно вцепившись паучьими пальцами в шершавую стену костела. Ощупывал изгрызенные временем, почерневшие кирпичи. Угол здания, обращенный к центру городка, казался ему профилем женщины, совсем недавно утратившей юношеское сияние, но еще не собравшей по крупицам упорное и отчаянное обаяние зрелости. Противоположный угол непогода выщербила в профиль бородатого рабочего железной дороги, который замер, вглядываясь в даль пустых путей. Привалившись к одному из них, капитан ощущал все вокруг как палубу траулера, угодившего в шторм. На грани обморока, расплываясь, мутнея, он начинал вглядываться в сторону детского парка: как там привидение Зоя – по-прежнему снует без покоя и сна на обдуваемом ветром пустыре, так и не сумела смириться со своей окончательной невозможностью быть живой и счастливой. Выискивая признаки ее тайного присутствия, наблюдая вихри сухой листвы, танцующие над пустырем, капитан мигом забывал о своих печалях, качал головой и раздумывал, как же отвлечь Зою от ее скорби, как вызволить из бескрайнего омута траурных дум. Ему казалось, что раненую душу Зои все-таки можно отвоевать у отчаяния и одарить покоем. Он тихонько окликал: «Зоя!» Или ласково спрашивал: «Вы здесь, милая барышня?» Шепотом, чтобы никто не услышал, иногда он ласково напоминал, что она ушла из этого мира безгранично любимой, в самом зените своей жизни, не изведав убывание и гибель чувства, не познакомившись с разочарованием и предательством, не вобрав в себя старость и вселенское одиночество. В ответ ему только голуби ворковали, хохлясь на карнизе перед витражным окном костела. Тогда капитан брал себя в руки, будто крутанув через силу штурвал, он отталкивался от своей кирпичной опоры. И отправлялся дальше, к морю, по пути раздумывая о разных средствах утешения, которые могли бы вернуть изувеченной душе Зои ее свет, ее тишь. И очень скоро начисто забывал о своей болезни.

Пару недель спустя капитан оставил громоздкий зонт в прихожей. Теперь он выходил из дома после обеда под предлогом покупки газеты, батареек для пульта или горьковатых ментоловых леденцов, помогающих заглушить вселенскую жажду папирос. День ото дня он совершенствовался в изобретении поводов для прогулок. Ссылался на необходимость починки грохочущего на весь дом чайника. Шептал, что пора пробежаться по магазинчикам бульвара, присмотреть что-нибудь к Рождеству для сына и дочки. Маленькое незамысловатое вранье придавало ему сил, делало беспечным. Он со стыдом подозревал, что Лида догадывается о тайной цели его прогулок. Что она озадачена и даже возмущена неизвестными письмами в одинаковых сиреневых конвертах, уголки которых торчат то из кармана его куртки, то из кармана плаща. Письмами, оказавшимися тем самым чудодейственным средством, которое все же сумело отвоевать капитана у его болезни.

Оставив за спиной немой вопрос и взор, затаивший ведро колотого льда, он захлопывал дверь у нее перед носом. На мгновение замирал на крыльце, запрокинув голову, с жаждой и благодарностью рассматривал небо еще одного сбывшегося дня своей жизни. Пасмурное, обложенное мелкими наледями облаков, слегка заштрихованное перламутром редких снежинок. С газетой в руке, чувствуя себя освобожденным и помолодевшим, неторопливо петлял по улочкам. В любую погоду, назло вгрызающейся в тело усталости, все-таки вырывался на приморскую аллею из дремлющих безлюдных переулков. По деревянной лесенке взбирался на песчаную дюну, поросшую кустиками облепихи и метелками сухих пижм. Ступал на прибрежный песок, чувствуя сквозь мягкие подошвы ботинок рассыпчатую скрипучую сырость. Останавливался, не дойдя несколько шагов до растрепанной линии исторгнутых прибоем водорослей, мусора и ракушек. Краем глаза замечал чаек, снующих над южным молом. Замечал норвежский пассажирский паром, чинно скользящий, на глазах исчезающий за горизонтом.

Однажды он обнаружил на песке мертвую чайку, бессильно распахнувшую обветшалые крылья. В другой раз нашел на берегу исторгнутое морем почерневшее бревно, похожее на скульптуру изможденного, изъеденного ненавистью человека. Вспоминал, каково это, когда кругом во все стороны простирается беспокойная свинцовая пелена, отороченная на вихрах каракулем пены, будто поблизости стригли овец и рассыпали по бескрайнему простору белые кудряшки. Видел нескольких рыбаков – точками раскиданных вдоль бухты. Предоставлял лицо уколам необузданного ветра с ледяной чешуей и колким насупленным плавником. Грезил о медлительных парусниках, некогда озарявших своим прибытием эти места. Оглядев уходящую вдаль полоску омытого волной пляжа, прозревал море, затаившее внутри, в бескрайней чаше горьковатого рассола живых рыб, разлагающиеся водоросли, скелеты затонувших паромов. Неожиданно понимал что-нибудь важное, будто ухватывал на лету, за крыло, каждый день совершая на берегу маленькое проясняющее открытие. Вроде того, что, когда выходишь к морю, поворачиваешься спиной к миру. И все отступает, все тускнеет, и все кажется вымыслом, с первой же попытки проигрывая морю. На другой день он вдруг понимал, что даже если бы впереди разворачивалась бесконечная череда лет, в их временной толще, в огромной перине дней, уложенных один на другой, для многих все равно недостижимы и невозможны были бы взаимная любовь, неожиданное везение, неограниченная свобода, безнаказанность, безупречность. А значит, зачем они нужны, бесконечные половинчатые дни, набитые искусственным наполнителем будничных дел, смутных подарков и боязливых обузданных чувств. Умиротворенный вспышками подобных прозрений, капитан дышал морем, как если бы на темной холодной глубине у него в баллонах кончился кислород, но все же удалось вынырнуть, достигнуть поверхности воды, вырваться из бездыханного морока. Он ненасытно заглатывал влажный воздух с горьковатым запахом гнили и георгин, замышляя на обратном пути осилить крюк мимо приморского парка, завернуть к верфи, на заборе которой вот уже двадцать лет мокнет под ливнями и снегопадами почтовый ящик. Осыпавшаяся от времени надпись: «Капитану траулера ‘‘Медный’’» – белой краской поверх ржавчины, словно и сохранилась, чтобы однажды напомнить своему владельцу, кто он такой на самом деле. Капитан всегда находил в почтовом ящике новое письмо в плотном сиреневом конверте, которое каждый раз неожиданно возникало из вороха подмокших буклетиков, будто выныривало из небытия, будто вырвалось из ниоткуда на его отчаянный зов.