покинутые черно-белые дворики, ржавые почтовые ящики, перекошенные старинные двери, скрипучие деревянные лестницы, погруженные во мрак нежилых подъездов. Он долго всматривался в их заброшенную темноту, вслушивался в их стылую тишь. А на следующий день он приходил снова, волоча на плече свой необъятный мольберт.

Как-то раз рябая кругленькая тетка призналась кондитеру, что ее сумасбродный племянник отнимает у городка тени, темноту и молчание. В этом не может быть никаких сомнений, убежденно и жалобно шептала она, ведь все художники – отчасти жулики, все они без исключения бессовестно обворовывают этот мир. И каждый раз после того, как племянник что-нибудь чертит в мольберте, обирая кисточкой здешние улицы и дома, вычерпывая все их ветшание и тишь, в городке случаются неожиданные перемены. Например, годами пустовавший портовый склад на днях взялись перестраивать под музей якорей. Поговаривают, что администрация выделила деньги на реконструкцию нежилого особняка возле лютеранской церкви, племянник зарисовывал его в прошлом месяце и как будто забрал, утащил все его трещины в свой рисунок. А на месте умершего ясеня, который он чертил неоднократно, теперь разбили клумбу, весной на ней цвели синие и розовые гиацинты, разукрашивая ветер бередящим ароматом, от которого так хочется снова петь и любить.

В последнее время, приехав в городок, художник подолгу сидел на набережной в заводской зоне, где редко встретишь гуляющих и даже случайных прохожих. Он часами сидел на чугунной скамейке и безотрывно смотрел на тот берег реки, где громоздились ржавые склады и четыре портовых крана. Иногда краны, поскрипывая, медленно сгружали уголь с товарных вагонов в трюм длинной неповоротливой баржи. Едва различимый человек в синем форменном комбинезоне и ярко-оранжевой каске поливал гору угля водой из шланга, чтобы по округе не разлеталась черная пыль, насыщающая ветер перечной горчинкой. Неизвестный художник целый день разглядывал порт на той стороне реки, подмечая неуловимый ход времени и признаки приносимых им перемен.

Говорили, что в своем монументальном цикле о запустении и распаде художник отважился завершить только четыре картины. Все остальные он так и не решился закончить, предоставив каждой неуловимую возможность продолжения, легкую обратимость, зыбкий лучик надежды. Утверждали, что именно в этом заключается его неожиданно найденный и крепнущий стиль. Многие были уверены, что, благодаря умышленной незавершенности картин, неизвестный художник со временем обретет мировую славу и свое заслуженное, выстраданное имя.

Мало кто догадывался, что на самом деле каждый раз, когда художник завершал картину, каждый раз, когда он наносил последний мазок на полотно, рассказывающее о неуловимом разрушении и ветшании городка, с ним приключалось что-нибудь неприятное и непредвиденное. После окончания первой картины цикла художника покусала дворовая собака. Она набросилась на него у ворот лицея. Выскочила из темноты, долго лаяла, угрожающе обнажая лиловые десны. Она кидалась нетерпеливыми скачками, все-таки сумела прокусить джинсы на левой ноге и алчно вцепилась художнику в голень, будто защелкнув замок злых блестящих клыков.

После окончания второй картины монументального цикла три мучительные ангины истязали художника почти без просветов, одна за другой.

После окончания третьей картины его настигла и довела до больницы аллергия на тополиный пух. Неизвестный художник лежал под капельницей, окруженный белой трепещущей пустотой, пропахшей хлоркой и стерильными бинтами.

Завершив четвертую картину, он решил обхитрить необъяснимую и неприятную закономерность. Старался быть осторожным и осмотрительным. Принимал на ночь таблетку аспирина. Двигался медленно и степенно, опасаясь поскользнуться, поперхнуться или нечаянно подвернуть ногу. Он даже на некоторое время забросил велосипед. И переходил шоссе по пешеходному переходу, внимательно озираясь по сторонам. Как-то раз вечером он выпил вина. Потом задумчиво мыл стакан на кухне. Граненый винный стакан на невысокой ножке неожиданно лопнул у него в руке. Два острых осколка впились в ладонь неизвестного художника, и через секунду раковина была в крови. С тех пор художник боялся завершать картины ветшания и тлена. Он умышленно и суеверно оставлял в каждой некоторую недосказанность. Боязливо останавливал и отстранял от холста кисть, норовящую прорисовать все до мелочей. Поговаривали, что из-за этого в столице у него появилось имя. Однажды оно вспыхнуло, возникло и теперь часто мелькает на страницах газет по случаю выставок и биеннале.

Несмотря на неожиданную славу, художник по-прежнему часто приезжает в городок. Он все так же часами сидит на пустынной набережной в заводской зоне. Смотрит на ту сторону реки, наблюдает ленивые передвижения кранов, проплывающие мимо катерки и старается уловить неукротимый ход времени. Он по-прежнему носит твидовую фуражку, купленную в магазинчике шляп на пятиконечной площади с памятником в те далекие безымянные дни, когда еще никто не догадывался и не подозревал о его существовании. Он помнит, что медлительная продавщица шляп всегда подбирает головные уборы под цвет глаз. И, конечно же, художник по-прежнему разыскивает в городке разрушенные дома, покосившиеся ворота доков, заброшенные портовые склады, умирающие липы.

Как ни странно, единственным человеком, которого капитан встретил в тот день во время своей последней прогулки к морю, оказался этот чудак-художник. Они никогда не были знакомы, но знали друг друга в лицо и давно здоровались за руки. Капитан и на этот раз пожал узкую холодную руку художника, напоминавшую выброшенную на берег рыбу. Капитан немного стеснялся стариковского вязаного джемпера, который Лида все же заставила надеть (поймав его в коридоре, она сначала причитала, упрашивала отложить прогулку, но потом умолкла и только качала головой, будто провожая мужа в последнее плавание). Стараясь скрыть одышку, капитан бодро попросил у художника сигарету. Он впервые в жизни просил сигарету не для того, чтобы курить. Хотелось, чтобы сигарета сопровождала его в последней прогулке к морю, дразня и подбадривая хотя бы одной запретной затяжкой. Ему казалось, что сигарета в кармане создаст мимолетную убежденность, будто все по-прежнему. На ходу ее можно будет мять и крутить в пальцах, как всегда, как раньше.

Обычно внимательный к деталям, художник придирчиво всмотрелся в капитана. Подметил клетчатый зонт-трость, нечаянно затесавшийся сюда реквизит из другого, чужого фильма. Художника озадачили худоба и бледность, но особенно – эти целлофановые, усмиренные глаза. Художник как будто впервые разглядел этого человека, прочувствовал его усталым и пошатнувшимся. От неожиданности он так разволновался, что долго хлопал себя по карманам в поисках зажигалки, хотя капитан не просил прикурить. Художник понял: ему надо срочно писать портрет. Каким-то образом остановить и запечатлеть сизый трепещущий свет на лице этого человека, создать первый и единственный портрет увядания, ускользания, утрачивания. Он никогда не писал портретов и поэтому не умел подобрать слова, чтобы упросить капитана позировать. Вместо просьбы художник промолчал, растерянно улыбаясь. Он пожелал капитану доброго