подушки, он еле-еле заглатывал воздух. С раздражением признал, что в груди больше нет ни зернышка, ни ростка, ни мельчайшего заряда будущего. Кажется, в это пасмурное утро все его существо было израсходовано, истрачено, исчерпано, и теперь он окончательно превратился в прошедшие дни. Отдышавшись, капитан все же уговорил себя подняться. Медленно двинулся в сторону кухни, мутным взъерошенным призраком в растянутой майке и мятых серых кальсонах, ощущающим под ногами палубу корабля, угодившего в шторм. Пошатываясь, кое-как пробирался по полутемному коридору. Унизительно хватался одной рукой за стену, а другой придерживал ребра, под которыми, привычно ввинчиваясь, саднила не отпускающая ни на миг боль. Он уже давно не прислушивался к внутренностям, опасаясь обнаружить слишком явный обратный отсчет злосчастной глубоководной мины, которая таилась в центре живота, наполняла его тело и дни нарастающей свинцовой тяжестью, а иногда срывалась с места, принималась бродить кругами, пускалась в пляс, усиливая слабость, растравливая лихорадку.

Сумеречный, сбивчивый путь по коридору казался бесконечным, истязающим, как в маленьком заунывном аду. Признав себя завершившимся, капитан отстраненно умывался, точнее, расплескивал воду хрустальными колючими каплями по небритому лицу. Ни о чем не хотелось раздумывать. Ничего не хотелось подмечать. Только вслушиваться в назойливую тишину дня, отделившегося, отдалившегося, совсем чужого, к которому он непричастен.

На правой щеке от уха до уголка рта так и не расправились две глубокие складки от подушки. Неухоженные усы торчали клоками. Белки глаз казались почти желтыми. В правом лопнувший сосудик растекся алым извилистым руслом крошечной реки. Капитан поскорее спрятал взгляд в струе воды, рассыпающейся в ладонях бесцветным ледяным веером.

Дом за его спиной затих в теплом угодливом безразличии. Дребезжал обжитой, запыленной, заученной наизусть тишиной, будто опасаясь проболтаться и нечаянно подкинуть намек, что же делать дальше. Любые помещения, в которых он теперь находится, слишком быстро затягивались характерной наваристой духотой, спокойствием неизвестности и напоминали ему больницу. Чтобы не думать об этом, капитан принялся отчаянно перебирать имена ураганов, пережитых на «Медном» вместе со всей командой. Ледяная струя воды шумно рассыпалась в его пальцах на мелкие капли, а он вспоминал свои главные шторма, один за другим, в которые всматривался сотни раз, но так и не сумел разгадать их суть, их предназначение. В молодости его раздражало, что разбушевавшемуся морю пытаются подбирать одухотворенные сравнения, уподобляя смятенному человеку, бешеному зверю или беснующейся птице. Он до сих пор не был уверен, надо ли искать поэтические образы для черных штормовых волн, разбивающихся вдребезги о волнорезы. Ведь волны и есть волны – обезумевшая вода, перемешанная с бешеным ветром.

Пол ванной комнаты покачивался под его ногами. Где-то вдали машины гудели – отстраненно, недосягаемо, точно так, как это было в больнице. Будто в подтверждение побеждающей его болезни в нос резко ударил запах моющего средства, которым санитарка Астра натирала до блеска раковину в палате. Тогда капитан понял, что сегодня надо идти к морю. Несколько секунд спустя он признал, что прогулку к морю откладывать ни в коем случае нельзя. Потому что через неделю у него может не хватить сил даже на то, чтобы натянуть брюки и застегнуть рубашку. Потом он подумал решительнее, будто на регистр выше, что сегодня обязательно надо выбраться из дома и все-таки попытаться дойти. Он впервые унизительно испугался: а вдруг не справится, вдруг не осилит? Он так жгуче захотел в последний раз посмотреть на шевелящийся простор бескрайней осенней воды. Он весь превратился в единственное, безбрежное желание: постоять пару минут на мокром песке. Чтобы мысы ботинок соприкоснулись с краешком моря, с кромкой волны, шипящей и тающей на мелких камешках. Одна из волн все-таки выскочит из ряда, необузданно набросится, окатит ногу до щиколотки. Он отпрыгнет, но, как всегда, будет поздно, зато в этом прыжке он на пару мгновений начисто позабудет и растеряет все прожитые годы и несостоявшиеся дни. Тогда ему уже окончательно, до головокружения захотелось погладить волну и попрощаться с морем. Ведь именно оно, море, единственное в целом мире, отличалось теперь от больницы, от обезличенного тепла, насыщенного стерилизованной пустотой. Нетерпение окатило холодным потом. Не помня себя, опасаясь, что не справится, он кое-как вернулся в комнату и начал сбивчиво собираться, каждые три минуты опадая на диван, чтобы чуть-чуть отдохнуть, перевести дух и набраться сил.

2

Возле судоремонтного завода, окружающих промышленных построек и пустырей, на которых гниют отсыревшие клубки сетей, валяются якорные цепи, ржавеют под дождями отслужившие век бакены, путь ветру преграждает бывший морской вокзал. На фанерных щитах, которыми забили его оконные проемы, неизвестный художник нарисовал другие окна – с коричневыми рамами, с невесомыми тюлевыми занавесками, с глиняными горшками и фарфоровыми молочниками на нарисованных подоконниках.

После развода с женой неизвестный художник надумал сбежать от неприятностей и бед в городок. С тех пор его тянуло сюда постоянно. С тех пор он ощущал городок как самое точное из всех своих отражений. Особенно он нуждался в городке при возникновении разногласий и неурядиц с самим собой. Когда тяга сбежать от очередной размолвки становилась невыносимой, неизвестный художник, будто преследуемый или преступник, поскорей набивал чемодан. И несся к вокзалу, без оглядки, забывая в прихожей перчатки и шарф. Спасался бегством и никогда никого не предупреждал о своем отъезде.

В городке у неизвестного художника была тетка, родная сестра матери. Она неторопливо обитала с тремя старыми кошками в просторной квартире, с каждым годом все сильнее превращавшейся в музей одиночества. Пышные кресла с накидками, вязанные крючком наволочки диванных подушек, до блеска отполированные серванты с фарфоровыми статуэтками и сервизами казались неприкосновенными экспонатами, цель которых – пустота и тишина. Одна комната теткиной квартиры всегда была заперта на ключ, как будто священно отсутствовала в ожидании любимого племянника, который всегда объявлялся без предупреждения, мог нагрянуть поздно вечером, возникнуть из буйного августовского ливня или неожиданно объявиться в полуночную метель. Шагнув через порог, он мгновенно нарушал музейный покой теткиной жизни, с легкостью заполняя ее дом и ее мир задиристым смехом, ароматом чая с кардамоном, музыкой и неугомонной болтовней.

По утрам неизвестный художник отправлялся бродить по окраинным улочкам, разыскивая малознакомые закоулки городка, тихие дворики, затаившиеся за изгородями виллы, пустыри и неприметные тупики. Вглядываясь в запустение, в упрямую и умышленную неизменность, в рассыпающуюся старину тихих улиц, неизвестный художник пытался понять себя через эти безропотные деревянные дома с запертыми ставнями, через центральный бульвар, тесные магазинчики обуви, крошечные пиццерии и обветшалые особняки в стиле модерн. Незнакомые боковые улочки, случайно открывавшиеся, будто страницы старинной книги, неожиданно