Шрифт:
Закладка:
За полгода до этого Лидин отец ковылял из забегаловки, куда он ежедневно относил пенсию и все, что удавалось одолжить у соседей. Он возвращался около полуночи, хватаясь огромной бурой ручищей за деревья, заборы и фонари, чтобы удержаться на ногах и все же добрести до дома. Вполне возможно, он шатко ступал по набережной реки, пьяный, затуманенный, уверенный в том, что бредет по палубе корабля, угодившего в шторм. Он хмуро и неохотно объяснял это тоской по морю, от которого его беспощадно отлучили, как отработанную, поломанную, никому не нужную рухлядь. Он часто жаловался соседям, прохожим, булочнику, всем подряд, что его, еще молодого, полного сил, жестоко высадили с корабля. Сбросили, будто мешок, набитый тряпьем. Пихнули в кулак свернутый стольник и выпроводили на берег – стариться, рассыпаться, медленно гнить в маленьком безлюдном городишке, где ему тесно, где ему некуда пойти и не с кем поговорить по душам. Вскоре за пьянство его уволили со склада, который он сторожил всего несколько месяцев. Так и не сумев найти новую работу, пристыженный и озлобленный, он целыми днями маялся по дому, срывая зло на дочерях. Иногда всхлипывал и даже плакал, утверждая, что все еще чувствует под ногами море, его нежные переливы, его зыбкую дрожь.
От знакомых и соседей впоследствии скрыли, что в ту ночь по пути домой отец уснул на чугунной скамейке набережной, сжавшись, как бездомный пес под вихрями снежинок. Через три дня он умер в больнице от воспаления легких, оставив жене и дочерям в наследство свои многочисленные долги и несколько залатанных на локтях тельняшек, не годившихся даже на половые тряпки. Огромный по тем временам долг каменной глыбой взгромоздился на хребты его женщин, отчего совсем скоро каждая из них стала ссутуленной и печальной. От навалившейся тяжести отцовского долга Лида в ту осень перестала петь. Она почти забросила вышивание. Она стала одеваться в серое, будто превратилась в тень своих неожиданных и непосильных бед. Этот камень-долг давил, даже когда она спала, нагоняя в ее сны промозглый речной туман. Всю ту осень Лида постоянно мерзла, начисто растеряла мягкие ямочки на щеках и золотые искорки-рыбки, мерцавшие в ее глазах с самого детства.
Дождавшись сумерек, они с матерью каждую среду бегали в ближайший ломбард. Стараясь незаметно проскользнуть по темным улочкам, торопливо носили туда ковры, настольные лампы, выходные платья недолгой счастливой молодости матери, а еще – мореходные книги отца, фарфоровую супницу из Германии, несколько пивных кружек. Потом они отнесли в ломбард мельхиоровые вилки и ножи, которые когда-то лязгали за свадебным столом, а после всего несколько раз извлекались из буфета на Рождество. Они отнесли в ломбард отцовские кители, наручные часы, запонки, компасы, астролябию и зажимы для галстуков. Иногда Лида ездила в ломбард на соседском велосипеде, который скрипел на всю округу, неистово тарахтя по брусчатке. Иногда Лиде начинало казаться, что на самом деле они предательски носят в ломбард кусочки прошлого, отламывая, отщипывая и безжалостно откалывая от него то тут, то там, не оставляя ничего на память, растрачивая все, что у них только и было в жизни. Возможно, именно поэтому от самой Лиды той осенью осталась только настороженность. Бескрайняя стыдливая тяжесть. И неловкость человека, скованного тесным и неновым костюмом учительницы ботаники, вынужденной брать по пять, а то и по восемь лишних уроков в неделю.
В тот вечер в пустынном лицее она впервые после смерти отца наконец забылась, рассеялась, задремала как прежде: без тяжести, без отчаяния. Только тишина дребезжала повсюду, только застоявшаяся каменная прохлада стен холодила и нагоняла прозрачные невесомые видения, только серо-зеленый сквозняк вился в пустых коридорах. Умиротворенная, доверившаяся позднему вечеру, она на несколько минут растеряла себя в вязкой, теплой топи сна. А потом кто-то погладил ее по ладони. Совсем легонько потянул за рукав накинутой на плечи шали. Очнувшись, задохнувшись от неожиданности, еще совсем чужая Лида ожидала увидеть в вестибюле робкого цветовода, решившего заглянуть пораньше, как всегда притащив луковицы гиацинтов или усы клубники ей в подарок. Она ожидала увидеть Пашку-отличника, посещавшего лекции со своей маленькой сгорбленной бабушкой, озадаченной тем, как лучше хранить луковицы тюльпанов и стоит ли выкапывать георгины под зиму. Но вместо них в вестибюле оказался незнакомый старик. Он был в мятом и выцветшем дождевике до пят. Седой, с бородой и длинными перепутанными волосами, он стоял между столом ночного сторожа и входной дверью, запертой изнутри на тугую ржавую щеколду. Незнакомый старик, неизвестно как оказавшийся здесь, нерешительно переминался с ноги на ногу и нежно разглядывал Лидино лицо, как если бы она была только-только проснувшейся пятилетней девочкой. Он ничего не говорил, ни о чем не спрашивал, даже не улыбался. И смотрел на нее – ласково, жалостливо. «Странный и непростой», – вот и все, что Лида отважилась подумать. А потом ее насквозь обожгло незнакомое немое волнение, от которого она растерялась, почти растворилась, не умея найти слов, не в силах собой управлять. Она замерла и тоже смотрела на него – покорно, доверчиво, – как будто и вправду ненадолго стала угловатой и пугливой пятилетней пигалицей с веснушками и скрипучими капроновыми бантами на тоненьких рыжеватых косичках.
Через неделю после этого случая по городку метался беспокойный мартовский ветрище. Спеша на большой пятничный рынок, прорываясь бочком, чтобы ветер не хлестал по лицу, Лида заметила посреди площади, на брусчатке, пеструю трубочку, похожую на самокрутку. Почему-то остановилась. Оглядевшись по сторонам, подобрала юбку, опустилась на корточки. Пестрая трубочка оказалась скрученной из четырех смятых купюр. Кто-то скрутил их туго-натуго и перетянул черной резинкой. Через некоторое время еще незнакомая, еще не его Лида металась по площади и окрестным улочкам, выспрашивая прохожих, не потерял ли кто-нибудь «вот это». И распахивала ладонь, на которой лежали растрепанные, чуть
