день в поисках покоя и безветрия. Несли туда, будто в огромной неподъемной чаше, трепещущее предчувствие горя. И всегда возвращались назад в сумерках – молчаливые, зыбко умиротворенные, укрепившиеся в убеждении, что ничего плохого на этот раз не случится.

Капитан любил сизый дребезжащий воздух этой церкви, всегда чуть предвечерний, будто небольшой зал вот-вот утонет в сумерках. Он всегда заново улавливал, с радостью узнавал витающий внутри аромат времени и отсыревшего дерева. Строгие медальоны Богоматери и святых. Скромное деревянное распятье, всегда украшенное живыми белыми лилиями. И ряды скамеек со сгорбленными тут и там спинами прихожан.

Когда его только начали простреливать эти назойливые колики, будто невидимый подросток целился в воробьев из духового ружья, но попадал капитану в бок, жена все чаще стала ходить в церковь с хромой старухой-соседкой. Но раньше, если только капитан был на берегу, они наведывались туда вместе. Лида – зажигать поминальную свечу по отцу, вспоминать его сиплый голос, и то движение, когда отец ерошил волосы, раздумывая над кроссвордом, и как он пел, и как пил, и как торжественно возвращался назад из плавания и из частых своих загулов. В церкви она становилась благоговейно-медлительной, растерянной, оглушенной и от этого слегка нездешней. Как будто, оказавшись в неведомом мире, на некоторое время теряла память, а вместе с ней утрачивала привычные жесты, будничные ухмылки. Потом Лида тихонько перешептывалась о своих бесхитростных тайнах с расплывшимися тетушками в выходных платьях из пестрой синтетики, которые чаще всего оказывались ее бывшими одноклассницами или давними коллегами из лицея.

Капитан послушно сопровождал ее, облачившись в выходной синий костюм. Изображая покорность, он терпеливо ждал в стороне, стараясь не услышать ни словечка из ее разговоров. Он стоял почти навытяжку, как часовой, с застывшим на лице снисхождением безбожника, вынужденного приходить сюда по многолетнему и бессловесному семейному принуждению.

На самом деле в такие минуты капитан кропотливо припоминал и бережно перебирал свои выдуманные, но так никогда и не преданные бумаге послания. Они почти целиком хранились в его памяти, записанные с внутренних монологов на невидимые магнитофонные ленты. Еще выпускником мореходного училища, ломким угловатым пареньком с мягкими усиками, продолжавшим вырастать из рубашек и пиджаков, в свои первые плавания он брал тетрадку в коричневой обложке. Со временем она пропахла машинным маслом, растрепалась на страницы, как нахохленная старая чайка, готовая вот-вот вырваться в иллюминатор каюты и в исступлении метаться между морем и небом. С пятнами керосина и ваксы, дважды попавшая в сильный шторм, не раз облитая кофе, с мутным отпечатком помады, с расплывшимся адресом на краешке пятой по счету страницы, – увы, теперь тетрадка пропала без следа. Может быть, отлеживалась и сырела в одном из многочисленных ящиков гаража. Или осталась погребенной в прошлом, под нескончаемым завалом дней и событий.

Среди моряков, рыбаков и радистов команды скоро прошел шепоток, что он пишет стихи. Прокатываясь по палубе, сипя по углам, слушок обрастал подробностями, как если бы к словам прилипли песчинки, осколки ракушек, оброненные чайками перья. Скоро всем стало известно, что он тайком сочиняет стихи перед сном, а потом урывками записывает в какую-то тетрадку, которую хоть раз мельком видел каждый, но никто так и не сумел выследить и отнять. Утверждали, что он посвящает стихи одной даме, которая на десять лет старше его, не так давно овдовела, с двумя мальчиками-близнецами. Будто бы она – бывшая жена начальника общежития мореходного училища, в котором он жил несколько лет во время учебы. Разведали и огласили, что он привозит на берег из каждого плавания не менее десяти стихотворений, но почему-то никогда не отправляет их любимой. Может быть, боится быть отвергнутым. Опасается насмешек. Или по складу характера таков, что до поры до времени предпочитает страдать, до последнего скрывает чувства, пока не придавит, пока не прижмет нестерпимо или пока неожиданно не отпустит. К этому кое-кто добавил, что у тайной дамы волосы цвета темного нешлифованного янтаря и еще имеется родимое пятно в форме маленького крыла чуть ниже левой ключицы. Иногда утомленные качкой, измученные штормом, пропахшие рыбой, продрогшие каждой клеточкой тела матросы и рыбаки наперебой упрашивали и грубовато требовали, задирая и пихая в плечо, чтобы он почитал стихи, а не то угрожали разыскать, отнять заветную тетрадку и устроить чтения вслух всей командой.

Чувствуя нарастающее любопытство и почти звериный азарт, он прятал тетрадку в коридоре нижней палубы, за вторым от лестницы спасательным кругом. Он писал в нее редко, в основном по ночам, когда только-только зарождался обещавший окрепнуть к утру ветер-предвестник. Он писал в предчувствии урагана, ощущая повсюду растревоженное, окутанное обозленными штормами море. Запирался в душевой, выводил ручкой под мерное капанье крана, в мутном свете единственной мигающей лампочки: «Уважаемый господин чудотворец, здравствуйте!»

Послания складывались у него в течение всего дня, по крупицам, среди беготни, криков и перебранок. Он носил их в себе, будто полупрозрачных мерцающих мальков, выловленных на мелководье. А потом, улучив удобный момент, вылавливал и записывал. С каждым таким посланием страх моря чуть-чуть покидал его. Или трепещущий простор вод, учуяв его слова, все же чуть уступал, неохотно подчиняясь его воле.

Несколько месяцев спустя он начал иногда забывать, а потом умышленно оставлял коричневую тетрадку на берегу, чтобы ее не выкрали, чтобы случайно не прочитали его послания. За всю свою жизнь в городке он старательно перепрятывал тетрадку несколько раз, пока не забыл, где она. Возможно, его послания, однажды пойманные и сохраненные на страницах, просто исчезли, когда необходимость в них пропала. С тех пор по ночам, растянувшись на койке каюты, стараясь не прислушиваться к храпу, вздохам и покрикиванию команды во сне, он внимательно и тревожно вглядывался перед собой в колышущуюся темень. Ощущал море каждой клеточкой тела, предчувствовал крепнущий, звереющий шторм и шепотом наговаривал новые послания на невидимые магнитофонные ленты, целые бобины которых хранились с тех пор в его памяти многие годы: «Уважаемый господин чудотворец, здравствуйте! Докладываю: я – в полном порядке».

Однажды, когда он нашептывал одно из своих посланий на самой середине моря, еще совсем чужая, еще незнакомая Лида до позднего вечера задержалась в лицее. Ученики и учителя разошлись по домам, уборщицы ушли, ночной сторож должен был объявиться к полуночи. Она оказалась совсем одна в просторном здании с гулким эхом и высоченными потолками. И вдруг почувствовала себя неуязвимой в этом темном особняке бывшего госпиталя, похожем на крепость из массивных серых камней.

После университета Лида несколько лет преподавала в лицее ботанику и дважды в неделю по