На следующий день они с матерью долго препирались, но потом все-таки успели перед самым закрытием выкупить из ломбарда отцовский китель и запонки с ониксом – так от него осталось хоть что-то на память. Потом они раздали половину своего непосильного долга. Найденных денег как раз хватило. И тогда мягкие ямочки снова возникли, прорисовались на Лидиных щеках. Две пугливые золотые рыбки снова стали иногда вспыхивать и мерцать в ее глазах, когда она пела и засматривалась в окно. Лида всю жизнь непоколебимо верила в тайную связь между странным и непростым стариком, явившимся ей вечером в полутемном лицее и найденной через несколько дней трубочкой из мятых купюр, которые избавили их от отцовского долга. Она была убеждена, что эти события связаны. Она знала, что это именно так, а не иначе.

Когда из городка провожали первый паром до Стокгольма, на набережной играл духовой оркестр. Туда-сюда чинно прогуливались принаряженные парочки. Толпились любопытные. Бегали мальчишки. Тут и там мелькали тележки мороженщиков и лотки засахаренного миндаля, окутанные жженым запахом карамели. Именно в тот день капитан впервые заметил среди стайки смешливых подруг в препоясанных шерстяных платьях и цветастых юбках невысокую рыжеватую девушку. Несмотря на скромное серое платье, почувствовал окружающее ее облачко мягкого медового сияния, на которое ему захотелось лететь сквозь ночь, плыть сквозь шторм. Он с первого взгляда издали разглядел ямочки на ее щеках. Запомнил легкую танцующую походку. Захотел запустить пальцы в эти янтарно-медовые волосы. Он затаил внутри ее улыбку – в крошечном пузырьке света, неожиданно возникшем в его сердце и обосновавшемся там безболезненно, бессловесно – до самого их знакомства.

3

Как-то утром, в лихорадочном полусне капитану вспомнилось: несколько лет назад у реки изредка стал появляться незнакомец в мятой штормовке и серой вязаной шапочке. Его частенько видели по утрам, ковыляющего в сторону моря в огромных стоптанных чеботах. За спиной долговязого и очень худого человека громыхали три клетки, установленные одна на другую. Из них во все стороны торчало и сыпалось сено. Некоторые утверждали, что у него в клетках белки. Другие клялись, что своими глазами видели там хоря. Иногда, запыхавшись, незнакомец осторожно скидывал клетки с плеча, ставил их рядком на брусчатку набережной. Усаживался на чугунную лавочку возле разводного моста и осматривался с хитроватым прищуром. Частенько он окликал прохожих, задавал им один и тот же вопрос: «Как пройти в ближайший ремонт обуви?» И вытягивал ногу, демонстрируя пыльный, облепленный грязью ботинок со стертой до дыр подошвой.

Незнакомец с клетками утверждал, что в квартале от речного порта должен быть старый ремонт обуви. Раньше там делали очень прочные подошвы. В перечне услуг мастерской это называлось Footprint of Memory: подошва из толстой кожи, с нанесенной на нее памятной гравюрой, на которой изображена бухта городка, южный мол и старый деревянный маяк. В уголке, возле самого каблука, мастер всегда указывал дату. И давал гарантию – на два года.

Незнакомец хрипел, что кожаные подошвы с гравюрой однажды пришили к ботинкам его отца. Старик как-то заезжал в городок на полдня, посмотреть деревянный дом, но не решился покупать его из-за бешеного ветра, который хозяйничает в этих местах. Сравнительно недавно, лет семь назад, в том же ремонте обуви памятными подошвами подновили ботинки брату. Незнакомец говорил, что гравюры держатся долго. Брат и отец несколько лет назад ушли в мир иной. Осиротевшие ботинки теперь пылятся на чердаке, среди ненужного хлама. Один ботинок погрызли крысы, в другом по весне птица повадилась вить гнездо. Зато бухта и маяк на подошвах до сих пор как новенькие, хоть вешай на стену в рамочке.

Рассказывая, незнакомец щурился, потом внимательно выслушивал, что случайные прохожие бормотали ему в ответ. Под настроение он выпытывал у встреченных на набережной, кто они такие, куда направляются. Поглядывал, с кем идут под руку. Подмечал, что тащат в сумках. Некоторым, пожалуй, чересчур глубоко заглядывал в глаза. В этот момент ошпаренному его взглядом думалось: «Странный и непростой». Некоторые на всякий случай отшатывались, пугались и норовили поскорее пройти мимо.

По утверждению хромой старухи-соседки, которой незнакомец с клетками встретился два раза, вблизи него с ног до головы обдавало ледяной волной, непонятным каким-то испугом. Как в детстве, когда становилось не то стыдно, не то стеснительно в присутствии взрослых, – от их разговоров, от непонятных смешков и ухмылок. Старуха-соседка клялась, что у нее с детства особое чутье на тюрьму. Лет с пяти это началось, она всегда выхватывала лица сидевших в тюрьме среди толпы на большом рынке. Она всегда безошибочно распознавала по особым, едва уловимым приметам, случалось ли в прошлом человека слепое пятно тюрьмы, черной губкой впитавшее месяцы и годы. Насчет незнакомца с клетками старуха заметила: его прошлое светится, хоть оно и непрозрачное. Что там было, непонятно. Но вот тюрьмой от него уж точно не пахнет.

Неожиданно возник в городке этот улыбчивый человек в съехавшей набок вязаной шапочке. А потом так же внезапно пропал, перестал объявляться на набережной. И больше никогда его здесь не видели. Зато всю ту осень, всю зиму и весной безудержный ураган Алевтина и свора ее неугомонных штормов к городку и дальним бухтам не подступались. Словно на некоторое время отвлеклась Алевтина на другие какие-то развлечения и забыла о существовании места, к которому всегда тянуло ее неодолимое желание развеяться, разгуляться, безнаказанно побуянить, а потом без оглядки убежать прочь. Отдохнувшее от частых ее набегов море задумчиво перекатывалось в своей бездонной чаше. Ничто не мешало рыбачить. Ничто не вторгалось в преображение прозрачного и призрачного по весне городка в курорт, окутанный июльской музыкой, девичьим визгом, гомоном чаек, шумом речных катеров и переливчатым треньканьем велосипедных звоночков.

Через некоторое время капитан припомнил, как в конце серого и сырого, угрожавшего снегопадом ноября, среди заколоченных деревянных домов, которые все как один поджали губы, насупились и притихли в ожидании зимы, стал появляться невысокий человечек в огромных перекошенных очках на узком бледном лице. На нем висело пальто, скорее всего с барахолки, растянутое, распахнутое, напоминавшее крылья обессилевшей галки. Бледный человечек неуклюже продвигался по тротуару, щурясь в сумерках на номера домов, изредка что-то высматривая на мятом клочке бумажки. Иногда он вставал на цыпочки, принимался настырно колотить в запертую ставню какого-нибудь почерневшего за век дома. Или хлопал ладонью в молчаливую, пустую, потускневшую витрину. Но ему отвечали молчанием. Лишь