Томочка была уже там и курила, стряхивая пепел на скатерть.

– Шампанского?! – переспросил старик, ставя бутылку на стол. – Пожалуйста!

Томочка ахнула от восхищения.

– Вы – волшебник! Открывайте скорее!

Старик открыл, запустив пробку в потолок, и наполнил бокалы.

– А знаете. – Томочка пьяно раскачивалась на стуле с бокалом в руке. – Давайте вспомним молодость. Сыграем «Мулатку», как когда-то… Хочется чего-то… Надоело все…

– Давай, Томочка, птенчик! Кто ж против-то? Ты ж знаешь: я всегда «за».

– Что вы там все эту му-му поете, – продолжала Томочка. – С вашим талантом… А помните, как бывало? – она мечтательно закатила глаза. – «Эй цыгане, забуду с вами тоску любую, да и печаль! Гитара звонче звени струнами…» Эх! Что говорить… Губите вы себя!

– Гублю, птенчик, – соглашался старик. – Кто ж себя погубит лучше, чем ты сам?

– Губите… и я с вами себя гублю. – Томочка загрустила. – Посмотрите на себя. Вы – старик. А я молода! Мне жить хочется.

– Так кто ж тебе не дает, птенчик? Живи… Я не против, я ж все понимаю. Вспомни, я тебе хоть раз когда словечко сказал? А ведь мог. Но я ж молчу… Живи.

– Вам лишь бы отделаться от меня. Я вам мешаю. Не нужна я вам.

– Да почему ты так решила?

– Да вам уж не нужно…

– Чего не нужно-то?

– Того, чего всем мужчинам надо!

– А-а… Ну, знаешь… Почему это? Просто годы берут свое… конечно, уж не то, что раньше, но ведь бывает… Да и разве ты не довольна?

– Довольна? Уж конечно… Ребенка-то вы не можете сделать!

– Ребенка?

– Да!

– Зачем, птенчик? – Старик замер, раскрыв рот.

– Я хочу. Мне уж тридцать. Если не сейчас, то когда? Другие, вон, отрожались, уж дети в школу ходят. Я одна, как дура какая…

– Не надо, птенчик… Пусть другие мучаются. Тебе-то зачем?

– Хочется… Я же женщина.

– Это ты сейчас женщина. А представь: девять месяцев токсикоза, живот таскать, роды в мучениях, это ж как операция, стяжки на груди, кормежка, пеленки, бессонные ночи, ужас! А пока это чудо природы вырастет, оно тебе всю печень выест, всю молодость и красоту сожрет, все соки высосет. Раньше-то все для себя, а теперь для этого спиногрыза маленького. Уа-уа! Уж не женщиной ты будешь, а матерью, маткой, старухой! А вымахает чадо, и пинком тебе под зад! Проваливай, давай, нечего тут место занимать! Кормить тебя еще! Старую рухлядь!

– Ну и пусть, – заплакала Томочка. – Я все равно хочу!

– Ну, знаешь. Из ума ты выжила совсем… А хочешь – так кто ж тебе мешал? Давно бы завела.

– Я от вас хочу…

– От меня? Хм… Однако… Так стоит ли от меня-то? Да уж и поздно уже, наверное. Уж и силов таких нет.

– Давайте попробуем… Может, получится?

– Нет, попробовать-то можно. Да только зачем?

– Ребеночка мне…

– Тьфу ты пропасть… Что это на тебя нашло? На пьяную голову…

– Малюсенького…

Она потянулась руками к его брюкам и ухватилась за штанину. Старик попятился.

– Да оставь ты! Нельзя же так. Подожди хоть до завтра…

– Сейчас!

Томочка крепко вцепилась обеими руками в брюки старика, он дернулся, пуговицы на ширинке не выдержали, отскочили и покатились по полу. Старик сделал шаг назад, потащив за собой намертво ухватившую за сползающие штанины Томочку, и выволок ее в коридор. Проволочив ее до постели, он высвободился из порванных брюк и, выйдя в коридор, запер дверь на ключ.

– С ума сошла, – выдохнул он и утер пот со лба. – Во как! – Старик прошел в свою комнату, вынул из сумки водку и хлебнул из горлышка.

– Уф… ты, а-аж продирает!

Закусив на кухне и хлебнув шампанского, он на цыпочках подкрался к Томочкиной комнате. Из-за двери доносилось похрапывание.

– Ну и слава богу, – вздохнул он. – Устала деточка, пусть отдохнет, поспит… бедненькая…

В студию приходили новые люди, и всех их старались приобщить к ансамблю. Появились скрипач и гитарист. Дуэт превратился в квартет, и в таком составе были переписаны несколько самых «забойных» песенок.

В передаче появился ведущий – жизнерадостный толстяк, из бывших кавээнщиков. Он внес оживление в общее убожество, хотя постепенно вытеснил с экрана всех исполнителей. Временами он требовал от столичных театров предоставить ему роль Гамлета, уверяя, что вполне готов для этого, так как по образованию – актер.

Наконец, после трех лет существования ансамбля, это безобразие, видимо, переполнило чашу чьего-то терпения, и передачу закрыли.

Веселый толстяк, заметно погрустнев, объявил, что передача уходит в бессрочный отпуск, и умолял следить за рекламой.

– Все, шабаш, – обреченно вздохнул старик. – Было одно место, куда можно прийти и за бесплатно что-то сказать, и того теперь нет. – Не смогли переварить… Кому-то она такой костью в горле стала, что никак… Понимаешь – нет?

Юноша кивал. За три года он многому научился у старика. Речь его выправилась, он увереннее держался на сцене, ощущая, как по жилам растекается не кровь, а живой ток, который незримо пропускает через себя актер. Это действительно был наркотик, от которого невозможно отказаться! Всегда и во всем будет искать его человек, а иначе погибнет от тоски и печали по потерянному блаженству. «Сладкая каторга», – говаривал великий режиссер. Именно! Именно сладкая, и именно каторга! Но ведь все, что имеет хоть какую-нибудь цену – таково! И любовь, и жизнь, и смерть…

– Опять не выгорело, – взгрустнул старик. – Знаешь, – разоткровенничался он, – было у меня в жизни несколько возможностей. Судьба мне четыре шанса давала. Мог бы сейчас быть и заслуженным, и народным, и жить припеваючи, и не здесь… Актерская стезя что? Нищета! Пока учился, и одеться-то не на что было, мне всей семьей пальто покупали. Жрать было нечего! Потом театр. Зарплата как у лаборанта. Опять нищета… Гончаров был главрежем тогда на Бронной. Ух! Его все боялись как огня! Но меня он любил. Репетируют спектакль, к нему: «Андрей Александрович, у нас на роль такого-то никого нет…» Он говорит: «Как никого? А вот же мастер пришел!» Это он про меня. Потом опять к нему: «А вот на роль этого не знаем, кого назначить…» – «Как так? Что вы мне голову морочите? Да вот же мастер есть!» К молодым хорошо относился. Все хотел, чтоб мы играли больше. Вот я по два-три небольших эпизодика в каждом спектакле и набирал. А там кругом заслуженные, народные, то да се, и я среди них. Такой гниденыш, прыг-прыг-прыг… Ух они злились… Одна роль у меня была: молодого папаши в роддоме, не помню, что