За всем в этом мире кроется ехидная ухмылка – ты знала? Палатка не была рассчитана на то, что ты станешь хвататься за ее стенки, как обычно ты хватаешься за спинку кровати, и валится на нас в самый неподходящий момент. Мы приглушенно смеемся, пытаясь высвободиться из-под тента, и со стороны напоминаем проснувшуюся летучую мышь, все еще завернутую в свои перепончатые крылья.

Когда мы наконец выбираемся наружу, вокруг стоит полная тишина, только цикады неугомонно стрекочут в темноте.

От этих звуков кажется, будто вся Земля катит по Млечному Пути, отпустив педали.

8.

Вольтерра! Наконец-то город, / где состраданию места не нашлось! – восклицает наш поэт.

Я сижу в кофейне и пишу эти строки. С тех пор как здесь в 1929 году побывал Голан, в Вольтерре мало что изменилось. Здесь начинаешь понимать, как появились города-государства: у каждого такого города на холме своя правда, которая не обсуждается. Каменные крепости, разрушенные в давних битвах за власть, разбрызганы по окрестностям, словно капли выцветшей крови. Но Вольтерра – это еще и город алебастра, город утомительной прозрачности, которая принимает вид статуэток, крестов, сердец и шахматных фигур.

Из местного алебастра, наверное, высечена и та невеста, которую жених везет по городу в двухколесной тележке, полной цветов. Высечена из алебастра, но с пречёрными волосами, отливающими синим.

Ты и я – мы сидим на ступеньках церкви. “Представь себе, что ты здесь родился и прожил всю жизнь до самой смерти”, – говоришь ты, а я сразу себе это представляю. Но вот только первое и самое важное условие – родиться здесь – я уже никогда не выполню. Значит, я всего лишился? Верстака, на котором к вечеру оседает алебастровая пыль, инструментов, захватанных отцом и дедом, дома, из которого открывается пейзаж, провязанный высокими столбиками кипарисов, и, наконец, невесты с резко очерченным лицом и волосами, отливающими синим.

Ты кладешь голову мне на колени и засыпаешь, так и не увидев мужчину, который похож на актера, сбежавшего из мольеровской труппы. Лицо его напоминает кору дерева, следом за ним тянутся длинные сучковатые корни – видимо, еще один, кому не удалось в этом мире до конца укорениться.

9.

Сан-Джиминьяно. “Средневековый Манхэттен”, – так пишут в путеводителях об этом маленьком городке с высокими каменными башнями. Которые в действительности лишь памятник несколько нелепому соперничеству между местными знатными семействами: оно сводилось к тому, чья башня будет выше.

Мы сидим в кофейне на Пьяцца-делла-Чистерна, и ты рассказываешь мне свой сегодняшний сон. Тебе приснился какой-то мой чудаковатый приятель, который все время ходит в халате и ни с кем не общается, потому что радости и горести остальных ему уже почти не знакомы. Ты рассказываешь мне свой сон, не подозревая, что этот приятель и есть я, и мне кажется, что я не должен тебе об этом говорить.

Ты остаешься за столиком в кофейне, где, положив ногу на ногу, делаешь рекламу заведению, а я отправляюсь фотографировать город. Правда, вскоре я снова вижу, как ты в зеленом платье с белыми кружевами сидишь на каменной скамье в прохладе аркадной галереи какого-то дворца. Я пишу Вам по обе стороны апеннинского снега… / жду Вас в Сан-Джиминьяно! Все объясню!!! – ты же давно пообещала поэту…

10.

В эту ночь мы ночуем в отеле. Маленький телевизор разбрызгивает голубое мерцание по белому одеялу и твоему полуприкрытому телу, которое качается в этом отсвете, словно на волнах. В перерывах между геймами теннисного финала я смотрю на тебя, а тем временем на раскаленном харде в Нью-Йорке игроки подкрепляются изотониками и спорят с судьей.

Утром мы просыпаемся отдохнувшими и в хорошем настроении. Бассейн. Завтрак. Сиена.

Сиена: для таких узких улиц слишком высокие дома. Посреди этого каменного моря перед нами, словно раковина, открывается Пьяцца-дель-Кампо. Вместе с представителями других рас и национальностей мы устроились на этой вымощенной лучеобразно площади, как на циферблате солнечных часов, и тяжелыми языками лениво лижем мороженое. В дюжине метров от нас по залитой солнцем, а потому совершенно пустой части площади бегает за двумя голубями четырехлетняя девочка со светлыми волосами, которые вздымаются гребнем.

Она напоминает песчинку, попавшую в раковину площади.

Она напоминает песчинку, попавшую в раковину площади, и однажды она превратится в жемчужину.

Во время нашей поездки достопримечательности из путеводителя остаются без особого внимания. В итоге мы все-таки решаемся посетить Сиенский собор с фресками Гирландайо и скульптурами Донателло. Ну что о них сказать? Понравились.

11.

Монтичиано. Из его переулков открывается вид на лоскутное одеяло волнистых полей, оливковых рощ и виноградников. Пейзаж, состеганный из цветных лоскутков, каждый из которых соответствует определенному виду хозяйства.

Монтепульчано. Потому что должна же где-то быть отвесная улица, на которой из глаз у тебя пролилось несколько слезинок. Как же так: говорим / и плачем при этом? – вопрошает поэт.

Баньо-Виньони. Деревня, где Тарковский снимал “Ностальгию”, теперь отдана на откуп кошкам. Они прохаживаются вдоль бассейна, от которого поднимается пар, точно такой же, как и тридцать лет назад, когда режиссер искал здесь нужную натуру.

“Ты должен быть добр ко мне”, – наставляешь ты.

Мы гуляем вдоль бассейна, на тебе длинный сарафан в желто-белую полоску, и от внезапного порыва ветра его подол вздымается высоко вверх.

Наконец-то мы опять смеемся, смеются и посетители ресторана, сидящие за столиками на террасе и ставшие свидетелями этой сцены.

Следует отметить, что эту аллегорию женской эротики[46] изобрела не Мэрилин Монро, позировавшая на вентиляционном люке метро где-то в Нью-Йорке; анасирма известна уже в античности – так в изобразительном искусстве обозначается сюжет, когда женщина (обычно Венера) поднимает платье, обнажая интимные части тела.

12.

Флоренция, или же Firenze.

Мы усталые, но счастливые, хотя даже не подозреваем об этом. Счастье, в отличие от страдания, переполняет и иссякает само по себе, не оставляя в нас следа. В счастье мы горим без дыма и пепла, как воск свечи, который сразу же превращается в свет.

Отель на берегу реки Арно и река Арно, одетая в камень.

Бабье лето, теплый вечер, этот вечер, еще один вечер, оставшийся до конца света. Тихая гладь Арно отражает глубокую синеву вечернего неба и постепенно загорающиеся огни города. Мы лавируем среди прохожих, ловим на себе взгляды влюбленных пар, идущих нам навстречу и узнающих в нас себя точно так же, как и мы узнаем себя в них. Мы направляемся к Понте-Веккьо, который отражается в неподвижном зеркале реки вместе со своими арками, надстройками и окнами, отражается до тех пор, пока под ним не проплывает на лодке одинокий мужчина и взмахами весел не разбивает отражение моста на тысячу осколков;