всех сил старалась поддерживать разговоры с матерью. Но потом она снова стала закрывать телефон рукой и параллельно говорить с тем, кто в тот момент оказывался рядом. Наш герой не сомневался: во время такого общения с матерью Нина могла бы запросто оформить в банке ипотеку.

Ее мансардная комната стала для нашего героя волнующим открытием, сад являл собой еще один незнакомый мир, но больше всего его притягивала стена, отделявшая кухню от столовой. На ней висела в рамочке первая строфа знаменитой баллады Китса La Belle Dame sans Merci[40]:

 

Зачем, о рыцарь, бродишь ты

Печален, бледен, одинок?

Поник тростник, не слышно птиц,

И поздний лист поблек.

 

Антагонистка любила цитировать эти стихи – и еще юморески Христиана Моргенштерна. А в другую рамочку были вставлены две черно-белые фотографии, точнее даже – два увеличенных кадра пленки, с обеих сторон помеченные цифрами и окаймленные полосами перфорации. Протагонист рассматривал эти снимки в каждый свой приезд, так что его привычка превратилась почти в ритуал. На первой фотографии был запечатлен лежащий младенец, на второй – бунтующая толпа на одной из демонстраций во время Бархатной революции; эти два фото разделяло всего несколько недель. Ян теперь уже знал, когда у Нины день рождения, но, увидев эти снимки, впервые ощутил, что на деле означает восьмилетняя разница в возрасте. Он в ноябре 1989-го ходил в третий класс и живо помнил царившее тогда всеобщее воодушевление, а Нина, впервые разлепив глазки, лежала на спине и тянула ручки вверх, к свободе, принявшей форму расплывчатого пятна, из которого текло материнское молоко. Она уже не застала коммунизм, а он представлял свое детство именно как коммунистическое, чувствуя, что с концом коммунизма закончилось и оно. Она никогда не собирала цветные крючочки[41], зато с малых лет могла поедать тягучие батончики “Марс” и “Сникерс”, не смотрела по телевизору “Вегу” и “Магион”, зато сразу подсела на канал “Нова”[42] и могла разглядывать себя не только на черно-белых фотографиях, но и на видеокассетах, где четырехлетняя девочка веселит всех вокруг своими гримасками. Но самое главное – Нина не знала ничего другого, кроме собственной жизни в новую эпоху. Она была подобна инкунабуле: ее мир был удивительно цельным, не затронутым никаким историческим переворотом, никакой личной трагедией, никаким категорическим отказом или невозможностью чего-то, что было бы для нее действительно важно. Именно в этой невредимости и заключалась сила и слабость нашей героини, именно поэтому наш герой говаривал, что она несет в себе Отчаянную Легкость и Свирепую Непорочность.

Существование любимого человека до нашего знакомства с ним представляет собой одну из экзистенциальных тайн. По крайней мере, так казалось протагонисту. Как получилось, что любимый человек так долго жил на свете, а мы о нем ничего не знали? При этом у Нины в доме имелось множество следов и вещественных доказательств ее предыдущей жизни: от семейных альбомов с фотографиями из отпуска, на которых, словно фантом, возникала бледная девочка с длинными руками и ногами, от школьных тетрадей, исписанных детским почерком (который все убыстрялся и убыстрялся, так что сцепления букв теряли в этом гормональном ускорении свой внутренний покой и гармонию), до тюбиков в ванной – этих Нининых кремов для чувствительной кожи, которые все равно вызывали раздражение, и солнцезащитных средств с высоким фактором защиты (ведь чувствительная кожа не загорает на солнце, а сразу сгорает).

Во время прогулок по окрестностям наша героиня вдруг сама начала рассказывать протагонисту о детстве и юности, проведенных здесь, о том, что она практически всегда водила компанию с мальчишками, ходила с ободранными коленками и добрая половина семьи во главе с бабушкой то и дело упрекала ее, что она мало похожа на девочку, не играет как надо и как надо себя не ведет. Но вскоре наша героиня ни с того ни с сего повзрослела, как это обычно и бывает, и возникла другая проблема: она по-прежнему общалась в основном с мальчиками, но девочки в ней стало слишком много – не только с виду, но и в том смысле, что в слове “девичий” где-то маячат “диво” и “дичь”, а иначе трудно объяснить дошедшие до нас свидетельства о том, как однажды в пятницу в местном клубе она ближе к полуночи отплясывала на столе в бюстгальтере, после чего вышла оттуда в сопровождении некоего молодого человека (чьего имени наш герой, естественно, не знал, но сразу срифмовал его с чем-то мерзким) и забралась по пожарной лестнице на крышу детского сада, где этот чувак ей и всунул. Всунул, да, именно это слово употребила антагонистка. Протагонист в эту минуту невольно представил себе ее тело как колоду карт с козырем, всунутым в середину, – будь ты проклято, богатое воображение.

Больше всего нашим героям нравилось, когда они оставались в доме одни. Нина в такие моменты чувствовала облегчение, словно теперь она наконец-то могла здесь расположиться, как в старые добрые времена. Она внезапно извлекала из рукава прошлого долгие завтраки на террасе, зарядку в саду среди грядок с зеленью и прогулки на велосипеде по окрестным полям и холмам. В доме всегда было полно продуктов, из которых она начинала готовить что-то свое, а в погребе легко отыскивалось какое-нибудь вино из отцовских запасов. Такие дни редко когда начинались иначе, чем с любовных игр в медовой ячейке мансардной комнаты, отделанной светлым деревом.

Тогда я называл ее промежность рыбкой. Да, я вернулся, потому что не могу пропустить такой момент. Мне казалось, что рыбка плещется себе там, внизу, в трусиках, живя собственной жизнью, не знакомой наземным существам. Но если улыбалась удача и влажная рыбка попадалась на удочку, то она лежала на берегу, с трудом ловя воздух и раскрывая жабры, а ее розовое мясо слегка отдавало горчинкой. “Янушек”, – шептала Нина, вытягивая свою бесконечно длинную ногу вверх, к потолку, чтобы дать мне в кровати побольше места. Комнату освещали утренние лучи солнца, за окном квохтали соседские куры. Взявшись за ее другую ногу, я отвел ее в сторону – рыбка раскрыла рот и ждала, что будет дальше. Я просунул туда палец, чтобы проверить, не кусается ли она. Нет, не кусается, внутри она была гладенькая, как и все детство Нины, проведенное в этом доме.

“Тоскана”

Нине (Брно, сентябрь 2011 года)

1.

Мы скатываемся на тысячу километров южнее.

Брно – Вена – Грац – Филлах – Удине – Падуя – Болонья – усталость.

Я веду машину, а ты кормишь меня ранними сливами. Я веду машину, а ты ставишь “КокоРози” и Шарлотту Генсбур. Я веду машину, а ты листаешь карманный путеводитель и выклевываешь из него интересные факты. Я веду машину,