Дети землемера, гоняясь за павлином, пробежали мимо террасы. Под предлогом, что он поможет поймать детям павлина, Филипп скрылся за густыми кустами сирени и пошел через парк к старому дубовому лесу, раскинувшемуся над усадьбой.

Выйдя на поляну, он сел на толстый ствол срубленного дерева и задумался. Неподалеку от него, возле трухлявого пня пораженного молнией дуба, гнилой, рыхлой, ноздреватой массой чернел вымерший муравейник. Могильная тишина над этим разоренным коровьим копытом безжизненным сооружением навеяла на Филиппа легкую меланхолию. Когда-то тут был фруктовый сад Краненштейгов, теперь на поляне осталась одна-единственная старая корявая яблоня, источенная червем, серая, с тяжелой зеленой кроной, вся усыпанная красными яблоками — знамением ранней осени. Среди зелени на ветвях алели отдельные плоды, красные, как старомодные Регинины чашечки для кофе. На старой ежевике паук плел свою сеть, поднимаясь и спускаясь отвесно, соблюдая интервалы, как челнок невидимого ткацкого станка. Кругом царил покой. Издалека, из-за леса, доносилось сопрано пастушки, где-то отбивали косу. Ниже поляны, в долине, среди виноградников и лугов в глубоком ложе вилась Блатня, а на горизонте, в пепельной дымке летних сумерек, все отчетливей вырисовывались контуры горных хребтов, голубоватых и прозрачных, как на японском рисунке. В предвечерней игре красок одна за другой выстраивались в далекой равнине вербы, пластичные тени были заштрихованы точно углем, а копны сена и далекие темно-зеленые посевы сливались в однотонную прямую. Поляну осеняла горькая, мрачная красота одиночества. Вдыхая влажные лесные сумерки, Филипп думал, как много прелести и мудрости в том, чтобы, ни о чем не думая, спокойно вдыхать влажные лесные сумерки. Да, в этом все — как можно глубже, погрузиться в вечерние и утренние сумерки, слушать журчание родника, вдыхать аромат растений и ни о чем не думать. Дышать.

Он сидел, склонившись над безжизненным муравейником и обхватив голову руками, как вдруг почувствовал чье-то теплое дыхание у своей шеи. Возле него стояла Ксения, вся в черном, бледная, седоволосая. Словно это было в порядке вещей, она села рядом, и они долго-долго молчали.

* * *

Филипп познакомился с Ксенией Радаевой, когда у этой женщины все уже было в прошлом: и два несчастливых и безрассудных брака, и трагедия с Владимиром Баллочанским, которого Ксения никогда по-настоящему не любила и к которому относилась весьма неопределенно, с какой-то для нее самой непонятной жалостью, и ее жалость сыграла в судьбе этого слабого, несчастного человека пагубную роль. Первый раз Радаева вышла замуж по расчету за доктора Павлинича, адвоката и министра, подобно многим девицам-горожанкам. Однако в отличие от стольких своих сверстниц (которые, тоже из расчета, годами терпели обман на брачном ложе) темпераментная Ксения не могла примириться с лживым компромиссом и разорвала брачный договор без какого-либо конкретного повода, скорее по капризу, чем по необходимости. А поскольку ее развод совпал с банкротством Кредитного общества (в котором ее супруг являлся председателем и одним из наиболее заинтересованных акционеров), то пошли слухи, будто виновницей разорения банка была Радаева и будто, предвидя катастрофу, она вовремя ретировалась. Конкретно никто никаких обвинений предъявить ей не мог, и все так и повисло в воздухе в виде грязных сплетен, которыми обмениваются за чаями и ужинами и которые исчезают с трудом, подобно застарелым пятнам на ткани.

Адвокат Владимир Баллочанский, сын бывшего директора департамента Баллочанского, без памяти влюбился в эту женщину, по-мальчишески наивно и чисто. С первого же дня он показался Ксении скорее скучным, чем занятным, и, отвергая зачастую очень резко домогательства этого безвольного человека, она окончательно его добила, или, как вульгарно говорит улица: «угробила». Из-за нее Баллочанский, испытывая тяжелые денежные затруднения, пошел на крупную растрату и подделку векселей. Сам он попал в тюрьму, жена его (довольно трусливо и театрально) выбросилась из окна, и в итоге Баллочанский достался Ксении Радаевой как наследство от драмы: она получила его однажды, точно посылку, из тюрьмы. У ее двери позвонил душевно надломленный, больной, близорукий паралитик с седоватой бородой, в измятой накидке и засаленном котелке. Ксения на знала, что с ним делать? Взять к себе в нахлебники, убежать от него, спрятаться или вышвырнуть его на улицу, подобно тому как у него однажды все вышвырнули на улицу «из-за нее»? Так Баллочанский поселился у Ксении; потом, когда не стало денег, они уехали в Костаньевец, где у нее был клочок виноградника и каменный одноэтажный домик; когда же виноградник и дом перешли в собственность к Штейнеру, Ксения сняла у него в субаренду кафе на Общинной площади и села за кассу, продолжая жить вместе с параличным Баллочанским в своем бывшем доме по милости все того же костаньевецкого ресторатора Штейнера. Те три года, которые Баллочанский провел в тюрьме, Ксения Радаева предавалась разгулу. Сочетавшись гражданским браком с политическим дельцом и крупным промышленником, разжившимся на войне, она безудержно сорила деньгами, и не тогда ли и не в том ли со всех точек зрения бессмысленном и губительном прожигании жизни зародилась в ней какая-то близкая к самоубийству неуемная и безумная жажда смертельно рискованных наслаждений, из-за которых в конце концов она и свернула себе шею.

Баллочанский почувствовал, что судьба его в руках Ксении, которую тогда все называли Бобочкой, когда ей исполнилось двадцать семь лет. У нее была продолговатая голова, напоминавшая чем-то русскую гончую. Необычайно хрупкая, миниатюрная, белокурая, с глубокими ясными глазами и тонкими, непохотливо и четко очерченными губами, эта женщина улыбалась умно и нервно, а из ее влажного, болезненно-розового рта с журчанием лилась, как чистейшая лирика, самая тяжелая ядовитая ложь. Тело Бобочки, этот сосуд, полный мутных глубоких страстей, казалось телом чистой девочки, которая стоит на пороге своей первой весны. Она цвела, как нежный, надломленный цветок, и запах прелого, мокрого сена, исходивший от нее, и ее смоченные опиумом сигареты, и ее хрипловатый от табачного дыма альт — все кружило головы нашим новоиспеченным господам, как таинственный ладан. Отвратительным, гадким вещам Бобочка умела придавать чарующую прелесть любовных утех, гнусные и грязные поступки заволакивала чарами голубой крови, магией аристократизма сводила с ума наших доморощенных господ банкиров и парвеню, одновременно опустошая их массивные стальные кассы.

Бобочка была аристократкой. В ее хрупком фарфоровом теле бурлила чистая голубая кровь, такая же прозрачная, как аквамарины ее ожерелья. И кипучая кровь, лиловая, как чернила, которыми она писала свои обольстительные письма, и страстный темперамент — все казалось неподдельным золотом, и по уличным пересудам два банка — Кредитное общество министра Павлинича и Югоголландское акционерное общество — закончили свою деятельность с ликвидационным соглашением в тридцать процентов от внесенной суммы по милости Бобочки и капризов ее голубой