Шрифт:
Закладка:
— Der Loos, der ist ja ein verrückter Kerl[45], — запротестовала графиня Лафонтен-Орсиваль против ссылки на авторитет Лооса. Она, вероятно, из всего общества одна-единственная слыхала про «этого сумасшедшего парня»!
— Доминик вправе возмущаться твоим поведением, мой дорогой! Слуги существуют на свете не для того, чтобы над ними глумились!
— Я не люблю Доминика именно за то, что он идеальный слуга! Прости, но я ничего не могу с собой поделать, слуг я вообще не люблю. Это противно моей натуре!
— Dominik ist kein Sluga, er ist mein guter Freund und ich hab ihn sehr lieb! Er ist ein netter und ehrlicher und sympathischer Mensch![46] — сказала графиня, решительно встав на защиту Доминика.
Очутившись в центре ожесточенной словесной перепалки, господин доктор Тасилло Пацак почувствовал себя на освещенной со всех сторон прожекторами оперной рампе эдаким гидальго, разящим всех и вся тонкой шпагой остроумия. В полный голос он принялся растолковывать графине, что между ней и камердинером Домиником непроходимой стеной стоит «Готский альманах», и если она, графиня де Лафонтен-Орсиваль, снисходит до того, что становится благосклонным другом Доминика, то для Доминика это, allerdings[47], честь, и только! Графиня Орсиваль, протягивающая руку для дружеского поцелуя лакею в ливрее, выглядит столь же символично, как, скажем, геральдическая львица с голубого поля ее орсивальского герба, протягивающая львиную лапу для поцелуя первому подвернувшемуся плебею. Но у нас, простых смертных, увы, в жилах течет кровь, а не шампанское, как у графов, и потому мы вправе оскорбляться проявлениями лакейства, тем более что сами мы недалеко ушли от холопов!
Покончив с графиней, господин Тасилло Пацак сосредоточил свое внимание на Филиппе. Рассыпаясь в любезностях, он сказал, что много слышал о нем от своего друга скульптора, который говорил о нем как о необычайно самобытном и, можно сказать, исключительно одаренном художнике. Что такие редкие и недюжинные люди, как Филипп, в полном смысле этого слова явления европейского масштаба, совершенно необходимы для развития нашего общества, особенно принимая в соображение плачевное состояние нашей культуры и потрясающую отсталость нашего изобразительного искусства, и что он счастлив, что ему довелось лично познакомиться со знаменитым маэстро!
Легко, с наигранной непосредственностью и безыскусственностью Тасилло Пацак сыпал цитатами, именами, датами, фактами, в две минуты выложив целый ворох доказательств своей феноменальной начитанности и образованности, подобно приказчику мануфактурного магазина, развернувшему на прилавке перед покупателями груды всевозможных тканей. Он упомянул Плеханова и Роланд-Гольст, рассказал, как под влиянием одной своей хорошей знакомой — американки — недавно познакомился с новейшей литературой о психоанализе, рассматривающей загробные, потусторонние проблемы. Теософия, антропософия, Годжсон, Вильям Крукс, Вильям Джеймс, сэр Оливер Джозеф Лодж. Медиум в контакте.
Слушая этого болтуна в серых гетрах с моноклем в глазу, Филипп испытывал такое чувство, будто перед ним стоит полудикарь-левантинец и морочит ему голову, пытаясь всучить ему дешевую игрушку или зеркальце, а он пришел сюда вовсе не для того, чтобы покупать у дикарей пестрые стекляшки или разговаривать на ярмарке с приказчиками. И какого черта лезет, неужто не видит, что он ему надоел, пусть наконец оставит его в покое! Нервно попыхивая сигаретой, Филипп смотрел с каменным лицом на именитого Тасилло Пацака, а тот разглагольствовал о внутренней логике формы, о негритянской пластике, о современном экспрессионизме, связанном с такой сейчас актуальной активизацией действительности и о коллективизме в искусстве, и снова помянул Роланд-Гольст и Замятина… Тянулось это уже бесконечно, и положение становилось все более неловким. Глаза гостей были устремлены на Филиппа, все ждали, что он ответит. Но Филипп молча курил и время от времени смотрел в глаза Ксении. Благородные господа напоминали ему живых размалеванных кукол, и только глаза Ксении сияли чистым аквамарином, а ресницы были такие густые, черные и пушистые, что казались искусственными. И эти, точно намазанные углем, густые ресницы раскрывались, и за ними поблескивала лазурь, из глубины которой бил свет, глаза же других были затянуты бельмами, как у слепых куриц.
«Люди — это куклы, стоящие на разных ступенях цивилизации, как на витринах», — думал Филипп, глядя на сливки общества, расположившегося на террасе. Стоят манекены в витринах, а позади скрытые от глаз устроители то и дело переодевают их в костюмы и платья нового покроя и сообщают им новые привычки, а называется это, бог знает почему, «прогрессом!». Если бы одна из этих дам появилась сейчас в довоенной шляпке — гнезде из кружев, картона, лакированных черешен, овощей или винограда, в бантиках, в юбке колоколом, с воланами, все бы смеялись. Но покажись через десять — пятнадцать лет одна из костаньевецких girls — имитаторш — где-нибудь на приеме, одетая по сегодняшним новейшим прописям голливудских шляпных мастерских, снова бы все смеялись. Эти человекообразные обезьяны, глядя на себя, какими они были пятнадцать лет назад, сами над собой смеются. Действительно, непостижимо! Среди тысяч и тысяч женщин-кукол время от времени каким-то чудом можно набрести на одну не куклу. Например, женщина в черном, с проседью в волосах и глазами цвета аквамарина — не кукла! Она наверняка живой полнокровный человек! Она курит как человек, у нее вполне человеческие движения! Она была женой министра, и из-за нее вылетели в трубу несколько банков! Говорили, что она нимфоманка и что из-за нее один человек попал в тюрьму! Если женщина не кукла, то женщины-куклы о ней всегда плохого мнения! Тюрьмы, убийства, разврат, растраты, самоубийства, прелюбодеяния, измены — глупые, мещанские предрассудки! У нее хватает мужества жить в этой вонючей провинциальной дыре и проводить ночи в мрачном кафе за кассой, зная, что недавний преступник, больной, пропащий человек, следует за ней как тень; конечно, не будь Ксения женой министра, ни одна из костаньевецких чиновных дам даже не взглянула бы на эту «кассиршу», а так они все-таки садятся с ней за один стол, хотя у каждой из них есть на ее счет особое мнение.
Глядя, как старый Доминик, точно пингвин, устало волочит свои плоскостопые ноги, как жадно слизывает с большой ложки взбитые сливки жена врача, как супруга советника бана старая госпожа Элеонора Лиепах донимает жену ветеринара разговорами о раке, Филипп почувствовал тоску. Оставаться здесь дольше было невмоготу.
