Подковообразные столы были украшены гирляндами цветов, которые крепились к фарфоровым горкам с фруктами и сладостями. К несчастью, слуги были в зеленом с золотом платье, что казалось гостям оскорбительным. И когда те начали разносить перемены блюд, недовольство стало особенно заметным. Мало того что их заставили сесть на стулья! Это еще терпимо. Но их обрекли смотреть, как люди в цветах Пророка прислуживают христианам. Точно хозяева показывают истинное место, которое победители отвели побежденным! Очень грубо.

Проведя полжизни на Востоке, Александер легко восстанавливал их логику. Но русские были совершенно беспомощны: они предлагали персам яства от щедрот своих, знаками уверяли, что ни в трех переменах супов, ни в холодцах нет и не может быть свинины. Делалось это из лучших побуждений: изображался нос-пятачок и тут же отрицательный жест. Джеймс видел, как один генерал пояснил соседу-персу, что холодец из говядины: он приставил к голове рожки из пальцев и замычал. Воистину, если Бог закинет русских на луну, они и там смогут объясниться!

Но бедные иранцы, народ очень вежливый, считавший невозможным даже прерывать собеседника, пока тот не скажет все, что ему взбрело в голову, с глазу на глаз сошлись с добродушными грубиянами, простота которых хуже воровства. Персы терпели, но не из вежливости, а потому, что находились в положении слабых. Это ясно читалось на их лицах. Затаенную угрозу хорошо улавливал даже Жорж, не то что его бывалый спутник.

– По-моему, они вовсе не заслуживают…

– А по-моему, надо учиться их понимать.

Тут спутник снова очень удивил Александера.

– Если мы начнем их понимать и предупреждать каждое желание, они сочтут себя господами. Вы же сами меня учили: чрезмерная сговорчивость воспринимается как слабость.

Полковник должен был с неохотой согласиться, глядя, как представители посольства знаками отвергают вино, которое следовало пить за здоровье императора и принца. «Им что, не объяснили? – ужаснулся Джеймс. – Но так не может быть. Это посольство, а ради мира и пятачок съешь. Особенно после того, что случилось!» Неужели Жорж прав: им следовало босиком пройти по Москве, посыпая голову пеплом? А они считают, что все им обязаны. Это может привести…

Но русские по широте душевной оказались нечувствительны к брезгливому хамству. Всем подали стаканы портера и местного сладкого пива, а иранцам – позволительный для них ледяной мораскин, бесцветный ликер из вишни, измельченной вместе с косточкой и имевший привкус миндаля. Гости тянули его маленькими глотками, потому что он был куда крепче вина. Вскоре хмурые лица персов прояснились и повеселели, они стали чаще отвечать на вопросы соседей и сами пускались говорить без переводчиков, на пальцах.

«Ну, слава богу!» – подумал Джеймс.

– А пьют не хуже нашего, – хмыкнул Жорж. – Только прикидываются.

В конце обеда некоторые гости отважились даже поднять во славу принимающей стороны по бокалу шампанского. Оно ударило им в нос, они зачихали, но справились и опустились на стулья непосрамленными.

Далее в гостиной подали кофе. Надрывалась какая-то итальянская певица. Потом за ширмами защелкал русский соловей, наполнив комнату птичьими трелями, что гораздо больше понравилось персам, которые стали восхищаться умением, ни на минуту не усомнившись, что свищет человек, ибо кто же заставит птицу петь в комнате?

Некоторые еще продолжали тянуть ликер, другие им явно завидовали. Вот такими «теплыми» они встретили собственных слуг-персов, которые принесли господам кальяны и раскуренные трубки. Слуги были немало удивлены и тут же принялись между собой на фарси ругать русских последними словами: сбили-де сынов веры с истинного пути.

Между тем воздух наполнился ароматом ширазского табака, удивившего москвичей своим благоуханием. Некоторые офицеры тоже захотели выкурить по трубочке и знаками стали просить попробовать. Они вполне естественно воображали, что после угощения персы могут и поделиться. Вельможи вовсе были не против и протягивали трубки своим недавним соседям по столу.

Но вот их слуги – голодные и трезвые – вознегодовали еще больше. Они крайне неохотно передавали гяурам трубки, следили за расходом табака и продолжали ворчать под нос самые обидные ругательства, которые, к счастью, понимал один Александер. Он не сразу заметил возле князя Голицына старичка-профессора из Московского университета, который переводил генерал-губернатору каждое слово.

Голицын все еще радушно улыбался, но его глаза становились все более и более цепкими.

Результат вчерашней персидской вежливости обнаружился только в театре, где гостям задали пьесу про огнепоклонников. Декорации были великолепны. Вавилон представал во всей красе: на вершинах зиккуратов[67] возжигали священное пламя, жрицы в золотых одеждах падали перед идолами ниц…

Кизилбаши не могли схватиться за кинжалы и из дипломатических соображений смежили веки, делая вид, будто заснули на спектакле, «бросив якорь любопытства в бухту ожидания», как у них говорят.

В отличие от остальных, принц выглядел совершенно счастливым.

– Куда он смотрит? – обеспокоился Жорж.

– Вон на ту ложу, – отозвался полковник. – Там дама с несколькими дочерьми. Все, включая мать, очень хороши.

Спутник проследил за взглядом англичанина и обомлел.

– Бьюсь об заклад, – беспечно продолжал тот, – Хозреву кажется, что он нашел голкондскую жемчужину среди стекляшек. Но которая из девиц его пленила?

«О боже!» – Жорж чуть не сказал этого вслух. Но так побледнел, что полковник и так все понял.

– Кто они?

Молодой человек взял себя в руки.

– Госпожа Бенкендорф с дочками. Я думал, они в Петербурге. Приехали посмотреть на персов?

Нелепая идея, тем более что посольство собиралось прибыть в Северную столицу. Но скука, желание развеяться, вернее, развеять Катю, которая что-то совсем загрустила без женихов, заставили Лизавету Андревну сняться с места.

Теперь она сидела в ложе и с испугом разглядывала в лорнетку «дикарей», самый юный из которых пялился на ее крошек огненными глазами.

– Катя, я бы хотела, чтобы ты немедленно вышла из ложи, – потребовала мать. – Мы едем домой.

– Но почему? – возмутилась девушка, еще ничего не замечая, и вдруг точно обожглась о жаркий, восхищенный взгляд. – Это он на меня, что ли, уставился? Вот наглец! – И Катя, никого не смущаясь, глянула в глаза принцу прямо и враждебно. Без малейшего намека на поощрение.

Такими взглядами у нас обрезают все нити. Они – как бритвы. Но Хозрев-Мирза пришел в восторг. Еще ни одна девушка не смела поднять на него взгляд без разрешения, без приказа. Без того, чтобы он ласково не взял ее за подбородок и сам не заставил смотреть себе в лицо. Но у гяуров, видно, так принято.

– Катя, – повторила мать, – мы уезжаем.

На сей раз дочь повиновалась. Но как! Она вскинула голову, еще раз одарила принца презрительным взглядом, будто кожу сдирала, и, встав, вся в хрусте и шорохе ярко-синего атласного платья, выплыла вслед за матерью и сестрами из ложи.

Они отправились в Пречистенский дворец – ее приданое, уже переданное бабушкой Бибиковой любимой внучке. Здесь семья останавливалась всякий раз, приезжая в Москву.

Принц не знал, куда себя девать. Он глянул на сцену, ничего не понял и тоже порывался уйти.

Жорж испытал мгновенную ярость, точно в отсутствие отца отвечал за его семью. Хорошо, хоть перс пялился не на Оленку. А то пришлось бы вызывать – другого