хозяйки и не было. Императорскую чету встречали с королевской роскошью, но как гостей, а вовсе не как господ, которым принадлежит эта земля. Никс катал желваки, хотя делал вид, что ничего не замечает.

– Ваша добрая подруга не почтит нас своим присутствием на церемонии встречи? – насмешливо бросил он Бенкендорфу. – Это невежливо.

Как будто Шурка виноват! Какая подруга? Так, случилось кое-что по молодости… Но факт ее неприезда – вопиющий. Он был принят и государем, и его окружением как знак.

– Нам тут не рады, – пожал плечами император. – Что ж, нельзя сказать, что и мы рвались сюда всем сердцем. – Он ободряюще глянул на супругу. – Завтра уже будем в Варшаве. Надеюсь, дом моего брата окажется более гостеприимным.

Но Александра Федоровна внимательно осматривалась вокруг, с немецкой точностью подмечая малейшие нарушения этикета, малейшую неловкость и невежливость. Она умела быть очень придирчивой, эта прусская принцесса, и никогда не простила полякам ликования времен Тильзита. Тогда ее мать королева Луиза[62] едва не на коленях умоляла Наполеона пощадить Пруссию, а получила: «Женщина, ступай домой! Найди свою прялку!» Дикарь. Хорошо еще, что добрая Шарлотта не знала, как эта самая Анна Потоцкая насмехалась над августейшей просительницей, – все поляки были за Бонапарта. А Бенкендорф знал, слышал, закрывал Яне рот сначала шутками, а потом поцелуями. Не смог переспорить. Хотя и не сразу понял это. Ну да дело прошлое.

Августейшая чета зашла в гостевой дом, свита потянулась по флигелям. Перед сном Александр Христофорович успел черкнуть несколько слов домой – изысканно вежливых, как учили, но заключавших в себе один тоскливый вопрос: «Вы как?» Получил донесения и сел распечатывать.

* * *

Варшава лежала в 14 верстах. Русские и польские войска еще с ночи заняли свои места и потели при полной выкладке – великий князь не пощадил солдат. Кавалерия ожидала царский поезд по другую сторону реки, растянувшись по улицам, через которые должен был проследовать кортеж. Ниже Пражского моста был выстроен другой, понтонный, который позволял множеству повозок двигаться через город параллельно, не задевая толпы. Могло показаться, что государь пробирается в польскую столицу бочком-бочком, никого не беспокоя. А прохожие, подводы, торговки – текли себе и текли из предместья, точно и не замечая августейшего визита. У них были свои, неотложные дела.

– Я поеду по мосту, – твердо сказал император. – Поворачивайте кареты.

В открытом экипаже ехали императрица с сыном и княгиня Лович. Сам же Никс обычно скакал верхом чуть впереди. Весь кортеж не стал спускаться со взгорья к наплавным понтонам, а поворотил на Пражский мост. Толпа прянула к перилам, теснясь и уступая дорогу. Кареты застучали ободами по брусчатке. Солдаты закричали: «Ура!!!» Поляки и русские стояли рядом. Их батальоны великий князь свел в общие полки. Одинаково обмундированные и вымуштрованные, они, казалось, ничем не отличаются друг от друга. Солнце играло на лаковых козырьках киверов, на штыках, ветер развевал короткие флажки. «Ура!» – перекатывалось от колонны к колонне.

Александр Христофорович внимательно следил за выражением лиц и не мог уловить на них ничего, кроме воодушевления, желания понравиться молодому красавцу-императору, гарцевавшему мимо них. Быть им замеченными, получить похвалу.

«Да нет же, наваждение, – сказал себе Бенкендорф. – Эти люди уже настолько сжились друг с другом. Прав был Ангел. Грешники те злонамеренные владыки, которые стравливали их, заставляли лить кровь друг друга. Теперь с этим покончено». Но червячок в груди заворочался, засомневался, укусил игольчатыми зубками за сердце: «Все может быть».

Цесаревич Константин скакал впереди брата, как бы открывая ему путь и показывая войска. Вдруг, ровно посередине моста, над самым глубоким местом Вислы, на стремнине, белый конь великого князя чего-то испугался, заартачился, шарахнулся в сторону и чуть не вышиб великого князя из седла.

По рядам солдат пробежал удивленный ропот. Константин был прекрасным наездником. Впрочем, как и все его братья. Александр Христофорович, и сам старый кавалерист, замечал и ценил в людях это умение. Правда, манера цесаревича чересчур круто натягивать повод и драть лошади шенкелями бока ему не нравилась. Спокойнее, спокойнее, она же не дура! Сама пойдет.

Однако на сей раз конь сам никуда идти не хотел. Бешено косил глазами и явно норовил избавиться от седока. Константин побагровел и попытался было справиться – только еще больше напугал бедную лошадь! Та встала в свечку, и цесаревич заметно начал сползать грузным задом на круп. Разгневанный, он спешился, выругался, махнул рукой, словно говоря: «Да ну вас!» И быстрым шагом двинулся по мосту, оставив за спиной и озадаченного брата, и свитских офицеров, и праздничные экипажи. День был для него испорчен!

На другой стороне цесаревичу подвели другую лошадь, тот взгромоздился на нее с грацией циркового медведя. Жанетта Лович, сидевшая напротив государыни в открытом ландо, вся сжалась. «Как она его боится! – отметила Александра Федоровна. – Не хочет раздражать. Даже я…» О, ей очень повезло с Никсом. Хотя он бывал и капризен, и несносен, и даже весьма деспотичен в семейной жизни, требуя от жены неукоснительных добродетелей, как у маман. Но все же, все же лелеял, баловал, усмирял свой крутой нрав и искренне считал ангелом. Она всегда действовала на него умиротворяюще.

– Душа моя, – тихо обратилась царица к спутнице. – Разве из-за поведения лошади он будет сердиться на вас?

Жанетта снисходительно глянула на августейшую гостью, будто говоря: «Вы ничего не знаете».

– Но он будет сердиться, – вслух произнесла она. – Все равно на что.

Эти слова показались императрице угрожающими. Всегда ровная и спокойная, пребывавшая в одинаково добром, чуть приподнятом расположении духа, она точно была создана, как громоотвод, отдалять удары чужих душевных ненастий. Но знала, как это сделать, только со своим мужем. Константин оставался для нее загадкой.

Цесаревич между тем следовал теперь уже за братом, с обнаженной шпагой в руках, и, судя по нахмуренным бровям, был совершенно лишен удовольствия представлять государю войска, выправкой и ловкостью которых так гордился. В его раздраженных взглядах подчиненные офицеры уже видели неблаговоление – к чему привыкли, но не смирились. Константин казался потерянным и несчастным. Уже было понятно, на чью голову изольется его гнев.

– Господа! Я отменно доволен! – Кажется, император понимал состояние своего брата и, побывав когда-то во время недолгих визитов в Польшу в его команде, знал, что за разнос может воспоследовать на пустом месте. Он и сам по молодости бывал горяч, вздорен, мог обидеть подчиненных. Накричать. Но с годами выправился.

– Я выражаю вам свою благодарность и свое благоволение!

Крики «Ура!» были ему ответом. Бенкендорф отметил этот неуместный отзыв войск. Следовало прокричать: «Рады стараться, ваше императорское величество!» Но Константин сам ввел новый порядок, желая отличать своих солдат от собственно русских. Толпа же вообще вопила на французский манер: «Виват!» Стоило бы отучить за столько лет.

Кареты большим кругом проследовали на Королевскую площадь. Здесь княгиня Лович присоединилась к знатным дамам столицы, которые встречали императорскую чету у ступеней лестницы. Среди них опять, как мог заметить Александр Христофорович, не было графини Вонсович. «От меня она, что ли, прячется?» – удивился он.

Королевский дворец с фасада, обращенного к площади, напоминал ратушу. Даже башенка имелась. Другое дело – фасад к клумбам и паркам. Но до него следовало еще