– Так может тебе этого не хватает? – едва слышно спросила я.

– Да не… – снисходительно выдохнул он, и дымное колечко поплыло к открытой дверце и там растаяло. – Это ерунда. Анька и раньше − то на одной даче, то на другой, родительской, я в бесконечных разъездах… Знаешь, в этом даже что-то есть. − Он задумчиво потер подбородок, заштрихованный, точно мягким углем, полусантиметровой щетиной, и приподнял брови, словно только сейчас удивился этому открытию. – Такая… параллельная жизнь. Когда кто-то тебя всегда ждет. Ты уезжаешь, а они там живут и о тебе думают. В этом есть даже какой-то драйв… Наступает выходной, и параллели сходятся. А сейчас… сейчас не то…

– Не сходятся параллели? – уточнила я.

– Чего-то не сходится, да. Не складывается.

И он все говорил, и говорил, и говорил о своей нескладывающейся семейной жизни, словно это была такая книжка − знаете, для детей, что только-только начинают читать, с картинками, которые развертываются в дворец или теремок… И они у него не складывались, мишка или зайка не хотели появляться в окне, принцесса не выбегала из дворца, голубь не спускался к ней на шелковой нитке.

Но все-таки и эта тема иссякла. Проголодавшийся Верман вспомнил, что нас давно заждались в ресторане, где готовят лучшего судака в Москве, так что если Лутарина готова есть судака…

− Может быть, мы лучше погуляем? – попыталась что-то решить я, и он ответил, что, разумеется, погуляем, спортивным шагом или в стиле кросс, прогулка предусмотрена на десерт, обязательно.

– А почему именно судак?

– Во-первых, потому что судак обалденный, поверь мне, – сказал Верман, – Во-вторых, потому что сегодня, матушка, среда, то есть постный день, и в этом месте к нам отнесутся с пониманием.

Постящийся Верман был чем-то новым в моем сентиментальном опыте, так что, от полноты ощущений и тяжести бытия, я наконец замолчала, в полном соответствии с темой ужина – как рыба.

А между тем он был прав: к нам отнеслись с пониманием и первый официант, и второй, оба с улыбками косаток и такие же черно-белые; у них произошел краткий диалог с Верманом о новой карте вин, после чего они удалились. Чтобы усилить понимание между кем бы то ни было, на столе появилась «Вдова Клико».

Затем Верман потребовал принести ему креветки «роял гриль», и официант подплыл через минуту, держа в растопыренных пальцах два натюрморта на зернисто–белом виллеройском фарфоре. «Роял гриль» оказались бело-оранжевыми и утопали в зелени – букет тигровых лилий, да и только.

– Это ведь, можно сказать, саранча, – сказал Верман неизвестно кому, прокалывая вилкой одну, полосатую. – Акриды. Морские только. Вот я ими и пощусь.

Пока он уплетал морскую саранчу, я смотрела на него и не могла понять, на кого же я смотрю. Где тот, голубоглазый? Где чудные русые волосы, где маковая родинка на ярко-белой коже над левой бровью, что когда-то была видна? Где волшебный великан?

«Вдова Клико» сделала-таки свое дело и невпопад, но по ходу движения беседы, я стала отвечать на вопросы Вермана, в результате чего возникло обсуждение термина «гражданство». И Верман вдохновенно спросил:

– А ты знаешь вообще, что такое гражданство?

– Нет, – послушно ответила я, потому что понятно было, что нужно ответить «нет».

– А это вот что. – Верман откинулся на спинку стула и достал пачку сигарет. – Едем мы с тобой на машине и попадаем в автокатастрофу. И ты, когда мы попадем в автокатастрофу, окажешься неизвестно где, как советская, ну, то есть, российская гражданка. А я окажусь в больнице американского посольства со всеми удобствами, первоклассным оборудованием и отличными врачами. Вот так.

Тут нож задрожал у меня в пальцах и мягко, точно ртутный, выскользнул из них, и горло стало какое-то чужое, резиновое, и все это заставило меня сделать одну мудрую вещь: отложить приборы и положить руки на колени.

Верман прислонил сигарету к пепельнице и бережно, по спирали, точно в невидимый кашемир заворачивая бутылку, сам налил мне шампанского – отличного, даже исключительного шампанского по цене и цвету. Затем поднял свой бокал и посмотрел на меня этим чужим и прежним взглядом, и улыбнулся этой невыносимой улыбкой, по которой было ясно, что он сочиняет какой-то тост.

Я отхлебнула и тотчас поняла, что не в состоянии ничего проглотить. Не могу, и все. Тогда я встала и пошла в уборную.

Там было прохладно, светло и пахло хвойным дезодорантом. На пестрой мраморной столешнице между двумя кранами возвышалась, рискуя упасть мне на голову, какая-то сложная цветочная композиция. И одна орхидея смотрела на меня из черной вазы не мигая, с любопытством и легкой брезгливостью, когда я полоскала рот сладковато-душной от хлорки водой, что лилась из Москвы-реки прямо мне в ладонь.

***

Да, часы из Цюриха, шейный платок от Гермеса, особая канифоль для виолончелей, сикаморы в саду, такса Метакса и афган Тамерлан, виляющие хвостом у входной двери, завтрак на атласных простынях парижского «Рица», американский паспорт, уверенность в завтрашнем дне – то есть, уверенность, что его самолет приземлится в Нью–Йорке, как и указано в билете, в 13:45, и что его будет ждать дома жена, верная ему по всем пунктам, указанным в отчете частного детектива.

Я не могла понять одного. При этом своем фантастическом умении жить удобно, задавать вопросы так, что люди отвечали на них то, что он хотел услышать, и видеть кратчайший путь к достижению своей цели – когда же, в какой момент хитроумный Верман стал так непроходимо, смехотворно туп в отношениях с людьми, и не просто с людьми, а с людьми близкими, и когда же он-таки разорвал эти тонкие, драгоценные нити, на которых вибрировала его изначально парадоксальная семейная жизнь? Было ясно, что он совсем не понимал, кому и как делает больно, только почувствовал, что жить стало не так удобно, как раньше, что надо действовать решительно, может быть, удвоить смесь хлеба и зрелищ, может быть, сменить музыкальную систему в новом авто или начать поститься по пятницам?

Мне было как-то жаль тебя, который попробовал и разлюбил все, что за деньги может попробовать человек, – и все-таки не переставал этим хвастаться, все-таки пытался этим что-то доказать и ничего доказать не мог. Не сходились параллели.

Вот, помню, я первый раз ела банан, и вкусовое ощущение было совершенно шоковое. У фрукта не было внутри ни косточек, ни колючек, ни огрызка, ничего – ничего лишнего, только удивительная бежевая мякоть. Он был идеально