Как назвать тягу к игре, где не можешь забить ни одного очка? Лудоман? Если графоман не может написать ничего стоящего, то этот не может как следует играть, но любит игру безответной, страстной любовью. Любит сам процесс. Перелет мяча через сетку. Так вот это, значит, я.

12

У Бородина было два беспроигрышных, убийственных хода: косой мяч в правый угол корта, как можно ближе к сетке, и воллей на него: шах и мат его краткой теннисной партии.

Рабочий день Бородина, как у работника умственного труда, был не нормирован, и чаще всего мы проводили его на теннисных кортах где-нибудь на Воробьевых горах или в Сокольниках.

Хорошая погода продержалась до именин бабы Веры и незаметно перевалила на октябрь. Ах, какие выдавались еще вечера – звонкие, ясные московские вечера, когда все светло и усыпано теплыми желтыми листьями, рядом раздается мальчишеский смех на футбольной площадке, синеет мокрая дорога и разгорается понемногу дивная игра, веселая синкопа которой слышна прохожему, – один из игроков, то есть он, все же лупит посильнее.

Потом пошли дожди, Бородин устроился на работу в банк и стал приглашать меня в рестораны и бары, тарабары та-рам. Но там с ним становилось сумеречно и скучно, теннисное солнце ушло, я смотрела в меню и не знала, зачем мы встретились?.. Бородин знал наверняка. Ему нужен был чуткий собеседник. Он говорил легко и много, причем уверял меня, что это с ним впервые. И однажды, загнав куда-то в алхимию объяснение того, как лучше всего пить текилу, он выдохнул мне следующее:

– Вообще, есть много опасных энергий. Вот, скажем, любовь. Хоть и не алкоголь, а иногда наносит много вреда.

– Правда? – спросила я, но Бородин не обратил на это внимания, ему неинтересна была ирония, когда он говорил серьезно, а тут он как раз заедал текилу лимоном и собирался говорить об энергиях – куда уж серьезней.

– Любовь, между прочим, – низкая энергия. И может очень заземлить мужчину, – указал пальцем на пол Бородин. Официант сделал вид, что ничего не слышал, принес мне второй мартини и аккуратно поставил блюдечко с замечательными, розовато–зелеными оливками в строгой симметрии от наших опасных энергий.

Мы сидели за крайним столиком в баре гостиницы «Москва», за окном хмурился Александровский сад, накрапывало на стекло что-то грустное. Цветы у окна, помесь хризантем и молодой капусты, надежно заслоняли нас от любопытных пешеходов и туристов, бредущих на Красную площадь.

Бородин уверенно нарисовал для официанта в воздухе кривую в свою пустую стопку, – и стопка снова наполнилась.

– Я через это прошел, два раза. Так что сейчас мне надо быть осторожней. Поэтому я иногда не знаю, как тебе сказать…

– Хм, – отметил чуткий собеседник.

– Кстати, я два раза был женат. Но сейчас не об этом. Сейчас о том, что такое любовь.

Ну, тут мне, конечно, стало интересно.

***

– Вот, представь. Мой первый раз. В смысле, не буквально первый, конечно, я вообще-то в то время уже был женат… То есть, в первый раз женат, но тогда, когда я был женат, я первый раз полюбил по-настоящему…

– На фоне жены, – уточнила я.

– Вот, точно – на фоне, – обрадованно вильнул он ладонью. – Был фон, а на нем появилась любовь, понимаешь?

Я оставила без комментариев.

– Да и вообще… Мы с женой соседи были, друг друга знали сто лет, оба жили на Садовом, ходили на всякие тусовки… Она в Литинституте училась, приятели – писатели, короче, весело. Вот приходит один такой, Мишка, говорит, поэтический вечер у какого-то Федорченко с его курса. «И, как придешь, покажу тебе одну девушку, дай совет, – говорит Мишка… − Сохну по ней, согласилась со мной встретиться…»

Пошли. Показал. Я увидел и погиб, как в той великой песне. И вот что характерно, раньше не верил никогда во все эти «с первого взгляда», думал, ерунда полная, жил спокойно. А тут, чувствую, что гляжу и не могу оторваться… Понимаешь?..

Я и здесь промолчала.

– Ну вот. И при этом – как немой. И при этом… – Бородин поглощал оливки и, захваченный рассказом, выкладывал серые шершавые косточки на то же блюдечко. – …Чувствую, умру, а должен чего-нибудь сказать. А она разговаривает, такая, с Мишкой, на меня вообще не смотрит. Наконец, посмотрела разочек, улыбнулась так медленно-медленно… И тут вылез этот поэт на сцену! И свет в зале выключили. Включают обратно, смотрю – пропала. Пока я ее искал, пока выбежал – такси заворачивает за угол, а там вижу платьице ее белое. Я к Мишке – дай адрес или телефон, хоть чего-нить дай! Он, конечно – да ты что, сдурел? А я сказал, как есть: «Все равно найду, Миш. У тебя нет выбора». В общем, потерял друга, нашел счастье у нее во флигеле… Не, серьезно, в особняке, во флигеле. Тут она, недалеко, в Игнатьевском жила. А жила лучше королевы. Мало того, что никогда не работала, представь только – в школу никогда не ходила. Папа ей учителей на дом приглашал. Папа? Ну, такой вот папа. Мамы не было там… Дочь он в ее честь Лидой назвал. Научил ее на пианино играть, говорить по-французски, все дела… И в доме горничная накрывала на стол, а на ложках – монограмма Юсупова… Ну, я в этом не разбирался тогда, это она мне рассказала… Да хрен с ним, с Юсуповым, понимаешь… – доверительно подался ко мне Бородин, – у меня так не было больше ни с кем, понимаешь?..

Я смотрела на него и не знала, что делать: уйти прямо сейчас или дождаться все-таки десерта, потому что тирамису в этом итальянском баре был академически правильный, и я его уже заказала.

И почему-то вспомнилось, как Верман – кстати, возможно, от скуки, в осеннюю темную рань – решил позабавить дорогих радиослушателей рассказами Чехова и читал их на протяжении трех-четырех эфиров, по рассказу в день.

И потом уж, если открывалась книга, сразу было слышно, какие из рассказов читал он, и зимний рассвет подкатывал к сердцу, и слышны были все чеховские запятые, отточия и знаки вопроса, и у каждого героя был свой голос, а у француза еще и прононс, и пенсне, и кашне, – ведь, слушая тебя, человек забывал, что ты читаешь один. И, конечно, я тебя люблю – разве можно не любить собственную мечту? Но больше, увы, я не могу дать тебе