Знаешь, если б я заикалась, то выговорить твое имя была бы мука, мука, мука…

***

− …В общем, еле вырвался – она как раз собралась замуж, а я на счастье свое полюбил другую женщину. И вот на этот раз… – увлеченно продолжал Леша.

– Я пошла, – сказала я и положила салфетку рядом с развалинами моего десерта.

– Ну, ты че, – медленно выговорил Бородин, отходя от наркоза воспоминаний. И добавил испуганно: – Ты хоть понимаешь, что я вообще тебе хочу сказать?

– Догадываюсь, – ответила я, не глядя на него. – Но я вот, представь себе, тоже вспомнила одну историю… Верман, ведущий такой был, на «Новом радио». Читал рассказы Чехова… Хорошо читал. Вот ты поучись у него.

– Чему?

На плече у меня уже повисла сумка, и номерок от пальто пригласительно звякнул в ее кармашке.

– Искусству объяснения, – почти беззвучно произнесла я, – в любви.

Я не знала точно, куда мне надо. Я знала – откуда. Я была, как тот мальчик у Кафки, что просит, чтоб ему седлали коня. Прочь отсюда. Вот моя цель – прочь отсюда.

***

К вечеру у совести моей прорезались-таки клыки и когти. Некрасиво было так сбегать. Бородин тоже имеет право на прошлое, да еще у нас куча взаимно одолженных книг. Надо ему обязательно отдать шедевр «Йога – ваш путь к здоровью» и «Основные принципы кармы», а также французскую грамматику 1954 года, издательство иняза МГУ, лучше которой я еще не встречала ни в одной библиотеке…

– Леша звонил, – сообщала мне в течение трех дней мама, которая Бородина всячески привечала, в основном за умение играть в благородную игру теннис и за отличный набор жениховских качеств: москвич, из приличной семьи, с жилплощадью и высшим образованием. Такой положительный! Такой одинокий!

– Конечно-конечно, перезвоню ему обязательно, – отвечала я, искренне настраиваясь на совершенное будущее этого назойливого глагола.

Через две недели, впрочем, я передумала.

***

Неожиданно и вероломно наступила моя первая сессия. Бегая по редакциям и набираясь ума-разума за пределами университета, я, разумеется, знала, что пропускаю кучу лекций, но думала, что все наверстаю в библиотеке. Не тут-то было.

Оказалось, что половина нужных книг уже любовно усыновлена другими прогульщиками, а другая половина – просто оторви и брось, бюрократический балласт в списке рекомендуемой литературы… Вот его-то мне и выдали.

Объявили результаты письменных работ, которые я писала в свободное от статей время. За некоторые меня освободили от устной проверки, за другие просто поставили зачет, за одну наорали в лицо, что я ее у кого-то купила, – душок абсурда тогда первый раз коснулся моих влажных ноздрей и щек, потому что я, услышав такую вопиющую клевету, признаться, пустила слезу.

Устные экзамены закончились еще до Крещения.

Я, с двумя хвостами, допущена была ко второму семестру.

Второй семестр, к моему ужасу, был таким же, как первый. Рекомендуемую литературу надо было заказывать заранее в библиотеке или покупать. За пределами лекционных залов люди болтали, курили, убивали время, ревновали, мастурбировали, спаривались, разводились.

Я открывала рекомендуемую литературу – там тоже болтали, курили, убивали время, мастурбировали, ревновали, спаривались, разводились.

Я жила в какой-то плохой книге.

В общем, Щербаков оказался прав – с утра до вечера я улыбалась, показывая всем, кто хотел знать об этом, насколько я счастлива и горда ступать по мраморным лестницам университета, а на самом деле, как только попадала туда, опять таращилась в зимнее окно с одиноким милым деревом и думала, что бы такое сделать, чтобы поскорее слинять оттуда.

Только признаться в том, конечно, у меня не хватало мужества − ни Щербакову, ни кому бы то ни было, начиная с моих милых, прекраснодушных родителей. Оставалось найти работу посолиднее и за ней как-нибудь спрятаться, а потом выпасть из системы.

13

И вот однажды утром я отправилась на собеседование с главным редактором маленькой новостной программы «Сите Датум», которая выходила на московском канале в полночь.

Лариса знала там режиссера, и режиссер сказал Ларисе, что им нужен ассистент-рерайтер – «ну, такой, который печатает как ты, Ларис, но при этом грамотно».

– А чего печатать? – спросила Лариса, обмахиваясь «Думским вестником».

– То, что напишет Гуляев, – уклончиво ответил режиссер.

– А что напишет Гуляев? – заинтересовалась Лариса, и, отложив газету, подлила режиссеру малинового чаю. Мы сидели на кухне у «Прямо сейчас», под знаменитым лохматым абажуром. Режиссер там отдыхал от телевизионных трудов, пока на звук закипающего чайника не пришла я.

– А Гуляев напишет то, что ты ему перед этим распечатаешь, – сказал режиссер. – Придешь с утра пораньше, заглянешь в сводки информационных агентств и распечатаешь…

– Пораньше, это когда? – задала Лариса последний вопрос, после чего потеряла к теме всякий интерес: работа, которая начиналась до десяти утра ее не интересовала в принципе.

Через неделю Гуляев перезвонил мне и рявкнул в трубку:

– Лутарина, вы приняты на должность ассистента, поздравляю!

– Спасибо, – сказала я и услышала любимую незатейливую поговорку моего будущего начальника: − Чтобы к восьми − как штык!.. С понедельника!

Этим сравнением он обычно переводил производственный процесс на нужную скорость.

– Как штык!.. И эта… Как ее… Кузьминых у вас будет напарницей. Разберетесь там, между собой, кто и когда приходит первой, мне все равно. Главное, чтоб одна из вас была у меня всегда под рукой.

***

Любая записная книжка, любой блокнот – кусок жизни, квадратный или прямоугольный, в потрепанном переплете, с кабалой телефонных номеров и картой метро, густой, как сплетение вен и артерий, на первом его развороте. Вот приколотый степлером билет в Косогоры, вот веселая чехарда стихов, а вот и прогалины, когда мыслей или мечтаний не было – сон, болезнь, зима, табула раса.

Вижу в одной из таких книжек старательно выведенные зелеными чернилами имена и телефоны режиссера, ассистента, пятерых корреспондентов. Рядом вьется почерк Марины Кузьминых, чем-то изумительно напоминающий ее иссиня-черное каракулевое пальто, и то, как она картавила, говоря:

– А ты вообще на работу откуда едешь? Значит тебе лучше вот так… А потом вот так… Зачем троллейбус? Там недалеко, на троллейбусе только время терять… поймаешь машину на перекрестке и все… Зачем дорого? Там всегда попадется один какой-нибудь, что едет в твою сторону и подбросит. Только надо говорить не «довезите», а «подбросьте», понимаешь? Это значит, что ты сядешь, если только ему с тобой по пути… Понимаешь, дурррашка?..

***

Кузьминых и Лутарина были для редактора Гуляева этаким тяни-толкаем, чудом о двух головах, и