Вот так он отдаленно и вдруг почувствовал, что именно так будет действовать его душа, лишившаяся плоти — она будет искать привычное, но от света бежать, от чистоты отталкиваясь. Тут же неожиданно он начал вспоминать хорошие качества матери, свои добры порывы, чью-то помощь, что смущало и даже злило. Он не хотел принимать этого, но был вынужден. Его демон, отделенный вместе с плотью, молчал, хотя и казалось, что кто-то держит его, не позволяя дальше делать ни шагу.

Страх овладел им, он понял, что именно сейчас решает свою участь, и что, сделав все еще один шаг, увидит и услышит не песнь херувимскую, а вопли ада. Ему мерещились то гноища с пепелищем, то устланное совершенно белым, переливающимся янтарным блеском, песком дно, он не увидел ни храма и обрадовался этого и поймал себя на мысли, что жаждет видеть демона, о котором всегда говорить «мать», осознал нечаянно воочию, что будет, когда он предстанет пред Богом на Страшном Суде: «Я не смогу приблизиться к Нему, мне будет удобнее вдали от Него, я сам выберу себе свою участь, вот как сейчас… Моя нечистота не пустит меня даже приблизиться, и я сам отдалюсь, выбрав ад. Я даже думать об этом не смогу. Нет, я не хочу делать следующий шаг, знаю, что нужно, но не могу себя пересилить. Если я его сделаю, то потеряю тот смысл, что руководит мною сейчас. Мне нужно отказаться о моего сюзерена, чтобы попробовать вернуть душу, тогда придется покаяться, но тогда я ослушаюсь «голоса», тогда я не смогу быть с мамой, тогда…, тогда я не получу того, чего страстно желаю. Нет! я хочу возвращение тех восхитительных ночей, того обладания ее телом — мне обещано это! Что я видел хорошего от добра, да и есть ли оно?! Я люблю разврат! Я люблю, все, что во тьме лежит — в этом наслаждение, а что даст мне Бог со своим милосердием и любовью?! Он не вернет мне мать прежней, Он не допустить такого страстного порока, а зачем мне другое? Я не знаю другого, я люблю свой эгоизм, мне дорога моя гордыня и хочу только то, что хочу я! Где моя плоть, я узрел, что мне нужно. Пусть это неправда, но я сделал все, что мог!».

Но вперед нужно было идти — эта потребность исходила, от куда-то из давно забытого, из тех чувств, что когда-то мелькали в его детстве. Доброе было в его жизни, очень давно и ничем не отметилось, многократно затмилось жаждой исполнений желаний, тягой к наслаждениям низменным, животным, далеко уже неестественным.

Он остановился, поднялся на носочки, не в состоянии двинуться вперед и на чуть. Взгляд его уперся в тоненькую серповидную полосочку толи песка, толи бликующую от попадавшего на неё света, трясину, начавшую странно вздуваться. Его затошнило, комок из самого низа живота пропихивался по внутренностям, пока не застрял посреди шеи, перекрыв дыхание. Смысловский задыхался, начал синеть, судороги, начиная с паха, охватывали постепенно все тело, но он смотрел, надеясь, увидеть то, что надувает эту консистенцию, прорвется и освободит его.

Наконец пузырь лопнул, выхлестнув из себя густую кровь, быстро приближающуюся к верху колодца, комок в горле все нарастал, все усложняя дыхание, сил двинуться так же не было, а бурая жижа загубленных им жизней, тем временем, все же перелившись через край, достигла Смысловского, быстро захватывая его своим приливом, причем касаясь части тела, она, как бы возвращая плоть к душе, материализовала целостность триединства человека. Секунда-другая и она достигла рта, в этот момент, комок вдруг вместо того, чтобы вырваться наружу стал опускаться. Как бы создавая вакуум, засасывающий кровь внутрь него. Он чувствовал горячую густую жидкость, которой поступать было больше некуда. Все более раздувающееся давлением прибывающей жидкостью на низ живота, тело, вот-вот должно было разорваться. Продвигаясь по всем возможным каналам, чужая кровь, проникающая внутрь всего организма, пытаясь прорваться наружу, снаружи же она поглотила его с головой, подхватила и понесла потоком, пока он не попал шеей между двух суков, снова ощутив удушье!

Промелькнула мысль, что если комок прорвет живот, у него выпадут внутренности и он кончит, как Иуда Искариот. Поток усилился, раздвоение сука все больше давило на горло, начались судороги, обрушившие его душу в темноту небытия, страха и ужаса — полное ощущения сделанного им выбора — ада, хотя сознание еще не полностью покинуло.

Как только он удавился, чрево плоти его разверзлось, освободив дорогу кишкам, вывалившимся наружу, но сук держали его надежно. Он еще не издох, но сквозь пелену уходящей жизни, виде, как кровь очень быстро формировалась в тела, загубленных им людей, именно таким видевших его, показывавших на него пальцами, Кому-то толи жаловавшихся, толи свидетельствовавших, и этот Кто-то отвечал им:

«Он останется во веки веков на одном суку с тем, кто предал Меня! Они сами выбрали свою вечную участь. Аминь!»…

Издали Олег понял, что Смысловский, будто выжимаемый, как простыня, чьими-то могучими руками, то скручивается, то сгибается, то встряхивается, то сбиваемый с ног, встает: «Так люди не ведут себя сами по себе!». Он хотел подойти помочь, но какая-то сила остановила его, мужчина кричал, но бесполезно — его не слышали. Так продолжалось какое-то время, но, если бы он захотел понять какое, низа что не смог. Очень быстро времена года менялись на этом маленьком пространстве, небольшой сосновый бор преображался то в пустыню, то в глубины морские, то в заросли тростника, то кишели червями, пока вдруг не пробил мощный луч солнца, все восстановивший и успокоивший. Удерживающая сила исчезла, проводник смог подойти к обессилено упавшему Роману, взять его под мышки и оттащить в сторону машины…

Как раз в это время появился «отшельник», при виде гробовщика он сразу все понял, наложил на себя крестное знамение и сказал вслух странное:

— Брось его пока здесь и не касайся, сам молись, молись неистово, иначе погибнешь вместе с ним…

— Почему?… — Олег аккуратно облокотил спиной Смысловского об удобно расположенный пень, пощупал пульс, сдвинул вверх веко, чтобы посмотреть на зрачок.

— Не видишь, что ль?

— Да вижу… Только, что это? Почему погибнет? И почему я?

— Потому что это место, где сходятся два мира: наш и духов… НО сюда приходят только после посещения Демянского бора…

— Ну я…, да я забыл…, но ведь здесь и сейчас не может решиться участь!

— Она и не решается, она уже решена для него… Ни один дух не знает будущего, но они насквозь видят