у Ахматовой, Парнис у Некрасова, но это, конечно, не давало никаких денег. Между тем в журналах и издательствах, где в советское время была обязанность в месячный срок отвечать на письма и рецензировать все присланные рукописи гонорары за эти ответы были стабильными, давали мне возможность не только кормить нашу небольшую семью, но и платить членские взносы в профком литераторов.

С внутренними рецензиями проблема возникала у меня не столько материальная, сколько изредка моральная. Кроме прозы «Нового мира» и поэзии в «Юности» ни один журнал не мог себе позволить, да и не желал полагаться на «самотек». Всюду были свои редакционные и издательские планы, составленные из трудов известных писателей, иногда на несколько лет вперед. Но положительная рецензия автору «самотека» в обязательном порядке давала основание для второй рецензии, обычно написанной работающим членом редколлегии журнала, а две положительные рецензии обязывали журнал публиковать начинающего автора. Таким образом, похвалив его, внутренний рецензент доставлял проблемы кормившему его журналу. И в тех редких случаях, когда рукопись и впрямь была значительной, ты не мог себе позволить ее, как и другие, просто «отфутболить», но неизбежно начинал трудные переговоры с редакцией для защиты и помощи начинающему автору.

Вероятно, сейчас какой-нибудь заработок я забыл. Ах, да – лекции в обществе «Знание» и в Бюро пропаганды Союза писателей. Так или иначе, я обошел все редакции, где я печатался, и получил об этом справки. Думаю, что ни у одного преподавателя на нашем факультете не было такого послужного списка – ни студенты, ни преподаватели, за очень редким исключением, тогда не печатались. Теперь у меня было две пачки справок: о сдаче экзаменов и о явной профессиональной пригодности, но в деканате меня с ними не принимали. Тогда по моей просьбе Марья Васильевна Розанова (жена Андрея Донатовича Синявского, который в это время был в лагере) дала мне телефон Эрнста Когана – его адвоката, который сказал, что советские суды таких дел не рассматривают, но посоветовал обратиться в Комиссию по партсовконтролю:

– Там сидят старики, которые во всем копаются, может быть, они вам помогут.

К несчастью, в эти дни умерла моя бабушка Елизавета Константиновна, и я уехал в Киев проститься с ней. В Киеве дня через три-четыре рассказал маме обо всем, что происходит в Москве. Матушка, которая никогда никому не жаловалась, никого ни о чем не просила ни за себя, ни за меня, внезапно сказала:

– Я посоветуюсь с Иваном Трофимовичем.

Имелся в виду академик Щвец, который так же как Тамм, Делоне, Сухомел и Лившиц был учеником моего деда. Сын Ивана Трофимовича был маминым студентом, сам Швец был научным руководителем маминой диссертации, но кроме всего остального он был президентом Академии Наук Украины. Швец охотно согласился со мной поговорить, пригласил меня к себе, внимательно выслушал, посмотрел справки о сданных экзаменах и редакционные удостоверения, хмыкнул и сказал:

– Журналистика в Киевском университете на украинском языке, и тебе это, вероятно, не интересно. Но у меня есть приятель в Москве, замминистра высшего образования, возьми телефон и позвони ему – он тебя примет.

Действительно через неделю я входил в кабинет заместителя министра, который, кажется, до этого был ректором Московского университета. Был он высок, очень представителен и интеллигентен. Я был в столь официальном советском кабинете впервые и думал с некоторым недоумением: неужто отсюда могут исходить справедливость и здравый смысл.

Меня он внимательно выслушал, но сказал:

– Вы понимаете, я – заместитель министра по научной работе и к учебным заведениям отношения не имею. Я позвоню заведующей отделом ВУЗов Горчаковой, и вы ей все расскажите.

Еще дней через пять я все рассказывал немолодой крашеной блондинке с княжеской фамилией, которая никак не комментировала мой рассказ, взяла «для проверки» справки об экзаменах и бумаги из редакций и на прощание сказала:

– Приходите через десять дней, во вторник, в два часа, к этому времени я все выясню.

Естественно, во вторник в два часа я постучался в ее кабинет. Горчакова перебирала какие-то лежавшие перед ней бумаги, указала на стул рядом с ее столом и попросила немного подождать, пока она закончит предыдущее дело. Я терпеливо прождал минут пять и тут зазвонил стоящий перед ней телефон. Говорила она громко, четко и все было слышно.

– Да, да Горчакова. Да, я все понимаю. Григорьянц, да, понимаю. Да, да, КГБ, Григорьянц. Все понятно. Да, да, Григорьянц, КГБ. До свиданья.

Разговор по телефону явно носил декоративный и демонстративный характер и столь же явно был приурочен к моему приходу. Но, делая вид, что все это не имеет ко мне никакого отношения, Горчакова сказала:

– Мы тут во всем разобрались, экзамены вы сдали не вовремя и поэтому восстановлены в университете быть не можете. Годик поработайте, представьте хорошие характеристики, и тогда вопрос будет рассмотрен заново.

– Но я же имею право на заочном сдавать экзамены в течение года? К тому же отчислен я по последнему приказу за «профессиональную непригодность».

– Не затевайте бессмысленных споров, я вам все сказала.

– Тогда отдайте мне справки – я пойду в Комиссию партсовконтроля, – вспомнил я совет Эрнста Когана.

– Нет, я вам ничего не отдам: все бумаги останутся у меня – они подшиты к вашему делу.

Я вышел, не попрощавшись. Вернулся на дачу в Троице-Лыково, после рассказа жене у меня начались боли в желудке. Кто-то из знакомых объяснил, что в результате нервного напряжения может появиться язва. Тома начала поить меня куриными бульонами, на факультет – собирать справки заново – не отпустила. Да и преподаватели разъехались на каникулы. К тому же весь этот факультет советской журналистики, куда я попал случайно, настолько был мне внутренне чужд и не вызывал ничего, кроме омерзения, что бороться за него было просто противно. Да еще и декан Засурский предложил Томе фиктивное направление («но там нет мест!») в киевскую «Робитничу газету» – «ведь в Киеве живет мать вашего мужа». И мы решили уехать.

Первые встречи с однокурсниками после моего отчисления и нашего с Томой отъезда были опять в Москве, но больше, чем через год, и не у меня, а у Томы. Гораздо позднее она сказала, что меня, по ее мнению, так долго не выгоняли из университета, потому что ждали, когда закончит обучение наш курс – все же опасались какого-то коллективного протеста.

Для меня жизнь в Киеве не была такой уж тягостной. Тут же наладились приятельские отношения с Виктором Платоновичем Некрасовым, которого я знал еще в Москве, я познакомился с Сергеем Параджановым и часто с ним виделся. В Киеве были