впрочем, давно известной по самиздатовским копиям. А в журнале для роста подписки дали половину текста в ноябрьском номере, а вторую анонсировали (и напечатали) в январе следующего года. Не помню, как развивался наш разговор, но Клавдия Николаевна осторожно упомянула о книге, и, к явному ее удивлению, а потом оказалось – и удовольствию, я с решительностью, которая в молодости была мне свойственна, сказал, что роман мне скорее неприятен, что Булгаков – «самый большой маленький писатель», используя при этом формулу из «Одноэтажной Америки» Ильфа и Петрова, но оговорившись, что сами эти писатели с их «Золотым теленком» (который тогда в СССР все знали наизусть, цитатами из которого любили говорить друг с другом, повторяя рассуждения внутренне близкого советским людям Остапа Бендера) мне кажутся на редкость отвратительными. На этом мы сошлись потом и с Аркадием Викторовичем Белинковым.

Но для Клавдии Николаевны я, как мне казалось, убедительно мотивировал свое отношение к «Мастеру и Маргарите»: совершенно неприемлем булгаковский Христос (даже если он называет его Иешуа). Спаситель, олицетворяющий для нас всю полноту европейского сознания, нравственности, истории, оказывается просто симпатичным соседом по коммунальной квартире – доброжелательным, вежливым, но не более.

Не помню, тогда или позже в тюрьме я сформулировал для себя разницу между большим и маленьким писателем, сравнивая их с пирамидами разных видов. Большой писатель, создавая перевернутую пирамиду, берет малую точку – скажем, провинциального мальчика Алешу Карамазова из Старой Руссы, – но все связанные с ним ассоциации превращают художественный образ в один из символов окружающего нас мира. А маленький писатель (Булгаков, Мережковский с его «Наполеоном» или Ренан) выбирает крупное или даже нечто гигантское, с уже сложившимся значением в истории и в человеческом сознании, и сперва использует этот задел, а потом сужает, в меру своего ограниченного таланта и понимания. Я к тому времени уже читал статью Розанова о религиозной живописи, где он пишет о незначительной фигуре Христа в «Явлении Христа народу» Александра Иванова, и к тому же был хорошо знаком со Львом Федоровичем Жегиным и его поразительными композициями «Семья» и «Ряды апостолов».

Не знаю, были ли значимы для Клавдии Николаевны мои рассуждения, но то, что для меня был много важнее Христос, чем нечистая сила, которая нравилась большинству знакомых, было ей откровенно приятно, и у нас установились очень добрые отношения, пусть встречи наши были не так часты.

Примерно через год вышел том стихов Андрея Белого, и Клавдия Николаевна нашла меня, чтобы его подарить с трогательной дарственной надписью: «На добрую память молодому другу, Сергею Григорьянцу, с надеждой в будущем увидеть его самостоятельную работу о значении и формах слова в произведениях Андрея Белого. К. Бугаева, 1 августа 1966», а под ней – четверостишие Белого:

Киркою рудокопный гном

Согласных хрусты рушит в томы…

Я – стилистический прием,

Языковые идиомы!

(«Первое свидание»)

Немного позже я зашел к Клавдии Николаевне, чтобы возвратить папку с ее воспоминаниями, о которых она мне рассказала, но изучить которые я сразу не мог, потому что рукописи не было у нее дома – она дала воспоминания Александре Давыдовне Богословской, которая жила в соседнем подъезде. и тут же получил в подарок сборник Андрея Белого «Пепел» в переиздании «Никитинских субботников», где Клавдия Николаевна написала: «С большой благодарностью от всего сердца молодому доброму моему другу Сергею Григорьянцу. К. Бугаева, 11 марта 1967… А „автограф“ – см. дальше». И действительно, на обороте фотографии Белого была его дарственная надпись:

!Милой Лидии Васильевне

Каликиной —

– эти отзвуки

далекого прош=

лого с сердеч=

ной

лю=

бо=

вью.

От Автора

Борис Бугаев.

Москва. 1932 года февраля 7-го».

Ну, и чтобы уже больше не вспоминать о подарках и автографах – однажды я принес показать Клавдии Николаевне подаренное мне Синявским издание «Котика Летаева» с авторскими правками и новым, правда машинописным, предисловием, то есть книгу, подготовленную к несостоявшемуся переизданию. Вероятно, от коллекционной жадности или чтобы сгладить неудобство от того, что не хочу ее дарить, я упомянул о том, что у меня есть и первая книга Василия Розанова с дополнениями к несостоявшемуся второму изданию, и неизданные статьи Павла Флоренского, и вообще в нашем доме очень разнообразные коллекции. Большое предисловие Белого Клавдия Николаевна знала (потом я нашел его в архиве Белого в ЦГАЛИ), и вообще книга, которой я очень гордился, ее как-то мало заинтересовала, но, когда я уходил, она сказала: «Ну, если для вас это важно, я к следующему разу подготовлю подарок – у меня кое-что случайно осталось». До этого из материалов самого Белого Клавдия Николаевна мне показывала только любопытный альбом, в который были вклеены большей частью кленовые листья в их бесконечном осеннем многоцветии, и объяснила, что Борис Николаевич всегда собирал осенние листья и их сочетания использовал в своих книгах, описывая пейзажи и делая цветовые зарисовки.

В следующий раз я пришел не так уж скоро и опять посоветоваться – готовил доклад о мемуарной прозе Белого для второй Блоковской конференции в Тарту. О чем был мой доклад, сейчас уже не припомню – не перечитывал с тех пор, но выступление с ним (хоть он и понравился Клавдии Николаевне) было чистейшим позором. Я написал довольно большую статью, примерно 2–2,5 печатных листа, то есть страниц 40 машинописных, а для доклада отводилось максимум 20 минут, но на чтение страницы уходит три минуты. Естественно, мне хватило времени на четверть или даже шестую часть текста. Мне продлевали время, я пропускал по десять страниц, из-за чего понять смысл было невозможно. Хотя все меня подбадривали, огорченный, я даже не оставил текст Заре Григорьевне Минц – жене Ю. М. Лотмана. Серьезным утешением было только то, что, уходя от Клавдии Николаевны, я получил почти без объяснений – «у меня еще где-то нашлось» – целую папку черновиков рукописей и пару рисунков Андрея Белого. Вероятно тогда же Анне Давыдовне Богословской был отдан портфель и несколько личных вещей Бориса Николаевича. Еще раньше Дмитрию Евгеньевичу Максимову была подарена посмертная маска Белого, снятая Меркуровым.

Как вспоминала Клавдия Николаевна, Белый брал уроки рисования у Алексея Ремизова, а Штейнер (когда Белый был в Дорнахе) всех обязывал находить изобразительное решение для философских размышлений. Однажды с некоторым оживлением она сказала мне, что в Дорнахе, в восстановленном после пожара антропософском храме было найдено средство для излечения рака. Было видно, что для нее по-прежнему остается важной жизнь антропософской общины, и она каким-то образом