близким приятелем – не могу называть его фамилии – потом, через много лет он просил прощения. Они почти столкнулись в холле Останкинского телецентра. И он, устроенный, благополучный тогда советский журналист, прошел мимо Томы, беременной и измученной, сделав вид, что ее не узнает. Сейчас он живет где-то в Южной Америке и торгует местами на кладбищах – в прямом, не в переносном смысле.

Но несколько однокурсников – точнее, однокурсниц, не так боялись. Люся Трофимова (до ее отъезда), Нонна Синявская, Лена Смирнова и, главное, Лена Щербакова, давно разошедшаяся с Кирпичниковым – все периодически бывали у Томы. К счастью, она с Зоей Александровной – моей тещей – и двумя детьми (12 августа в камере Матросской Тишины открылась кормушка – «Григорьянц, у вас родилась дочь») жили не так чудовищно плохо, ак я думал и чего боялся. Возможность продать хоть что-то из коллекций (киевскую часть конфисковали, сфабриковав новый суд, лишь через год после моего освобождения – всё надеялись договориться, пытались купить, додавить: «вы же видите, Григорьянц, как хорошо мы к вам относимся – ничего не забираем»), да к тому же патронаж Фонда Солженицына – все это как-то помогало. Но во все более и более дальние тюрьмы, куда меня переводили (Ярославль, Чистополь, Верхнеуральск) с мамой ездили не однокурсники, а начавший когда-то «Вечера забытой поэзии» с лекции о Мандельштаме Саша Морозов.

Зоя Александровна Кудричева, теща

За девять лет тюрем и лагерей и за три года принудительной жизни в Боровске – в ста километрах от Москвы – наших однокурсников я не встречал ни разу – они были в совсем другой части мира. И журналистская моя работа – подпольный «Бюллетень «В» – от них был бесконечно далек.

Но после второго освобождения, после начала издания журнала «Гласность», успеха его, переиздания номеров в разных странах, а, главное, с переменами, происходившими в стране, встречи сами собой возобновились. Первым из однокурсников, встретившимся мне, был Женя Грачев. Работая, кажется, на радио «Маяк», он тут же предложил сделать с ним интервью, что требовало некоторой смелости – в советской печати по моему адресу ничего кроме брани по-прежнему не появлялось. Более заметные изменения, как ни странно, стали происходить после февраля 1991 года, когда я, продолжая повторять, что КГБ идет к власти (при полном непонимании этого как в России, так и за рубежом) начал проводить одну за другой конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра». Конференций было девять, в каждой из них было по три-четыре панели: КГБ и медицина, КГБ и армия, КГБ и средства массовой информации, КГБ и экономика и т. д. Список выступающих был велик и очень разнообразен (от сотрудников КГБ, которые могли говорить все, что хотели, но обязаны были после этого отвечать на вопросы из зала, до академиков – Татьяны Заславской, Вячеслава Иванова и Александра Яковлева). Дважды по вопросам экономики замечательно выступал Слава Газанджиев, который продолжал преподавать на факультете журналистики, однажды – Юра Косов и чаще всех – Ясен Николаевич Засурский. Он всегда приходил минута в минуту, говорил очень дельно: Ясен Николаевич всегда умел играть по правилам.

Изредка я встречал Юру Кирпичникова, который, как и Засурский, оказался со своей обычной ласковостью в числе тех немногих журналистов, для кого все времена были хороши. В «Гласности» одно время работал Андрей – его старший сын, но Юра им не интересовался. Встречал я и Синявского (не диссидента, а однокурсника) в Институте им. Патриса Лумумбы, когда мы с академиком Игорем Блищенко проводили там конференции, стремясь добиться ратификации Россией устава Международного уголовного суда, а Синявский смешно рассказывал, что в каждой стране, куда его посылали, тут же рушились прокоммунистические режимы (Чили, Никарагуа, где-то еще).

Надо сказать, в те годы работа шла очень интенсивная: издавались «Бюллетень „В“», журнал «Гласность», делались попытки предупредить приход КГБ к власти, предупредить вторую чеченскую войну (трибунал по Чечне), включить Россию в механизм Международного уголовного суда. Но результаты оказались не так уж велики, а за то, что было сделано, я заплатил слишком многим.

Глава IV

Клавдия Николаевна Бугаева и наше неблизкое знакомство

С вдовой Андрея Белого, Клавдией Николаевной, меня познакомил поэт Борис Абрамович Слуцкий, человек внешне благополучной, но очень сложной, если не сказать трагической судьбы. В те годы все знали наизусть (и я помню до сих пор) его стихотворение «Бог»: «Мы все ходили под боком, у Бога под самым боком…».

Он считал необходимым вспомнить Андрея Белого, опубликовать его стихи, а я казался ему единственным, кто готов был это сделать. Борис Абрамович редактировал, кажется, второй из недавно появившихся ежегодников «День поэзии». Эти два ежегодника – московский и ленинградский – были важной приметой хрущевского либерализма, резко выросшей роли поэзии.

Мы как-то разговорились со Слуцким, ему понравилась моя заинтересованность литературой начала века. Он предложил сделать публикацию для «Дня поэзии» и сам договорился с Клавдией Николаевной. Клавдия Николаевна жила в теперь уже снесенном доме в Нащокинском переулке, где прожили последние годы и Андрей Белый, и Мандельштам, – в первом писательском кооперативе. На его стене красовались большие мемориальные доски Мате Залки и Дмитрию Фурманову.

Борис Абрамович, правда, не предупредил меня, что Клавдия Николаевна больна и не встает. Дверь мне открыла немолодая женщина, которая ожидала моего прихода, но не представилась, молча провела меня в комнату, посреди которой стояла большая кровать с белоснежными отглаженными подушками и широкой полосой загнутого наружу и покрытого такой же накрахмаленной, как будто никогда не тронутой простыней, одеяла.

Я сел на стул рядом с кроватью, и в нашем разговоре быстро возникли взаимопонимание и доверие, чему в большой степени помогала спокойная доброжелательность Клавдии Николаевны.

Я спросил, нет ли у нее для публикации не известных широкой публике стихов Андрея Белого (его поэзию я знал хуже, чем прозу; одна из первых моих статей была посвящена именно ритмической прозе Белого). По словам Клавдии Николаевны, в двадцатые годы Борис Николаевич заново отредактировал, практически переписал свои известные книги стихов «Золото в лазури», «Пепел» и «Урна», а Цезарь Вольпе в 1940 году, готовя последнее издание поэзии Белого, в Малой серии Библиотеки поэта включил туда только ранние редакции. Еще не зная текстов, из чисто академических соображений – последняя авторская редакция, да к тому же неизданная – я сразу же сказал, что буду готовить к печати, конечно, последние редакции. Клавдия Николаевна очень обрадовалась.

Кстати говоря, эта моя довольно обширная публикация лет на тридцать