Шрифт:
Закладка:
– У нас нет старшего.
– Кто из вас член партии?
– Среди нас нет членов партии.
– Ну, тогда кто комсомолец?
– Мы не комсомольцы.
На этом Засурский встречу прекратил, никаких заданий и планов их стажировки не дал, но поселил в общежитии. Это и была пражская весна на нашем факультете. Ребята принимали деятельное участие в наших вечерних застольях, они были свободнее нас и то и дело происходили по большей части скоротечные, но чаще веселые романы. Одну из девушек я возил в Троице-Сергиеву лавру и помню ее ужас, когда она попала в местный туалет. Ввода войск в Чехословакию я в университете не застал – был к этому времени исключен. Но наши очаровательные стажеры, как мне рассказывали, не только рыдали, услышав об этом, но, вернувшись в Прагу, двое стали соавторами «Двух тысяч слов» и, кажется, четверо – эмигрировали.
1968 год был выпускным для Томы и для всего нашего курса, стал он последним и для меня на факультете журналистики.
Сперва все казалось благополучным. Тома перевела книгу Гертруды Стайн о Пикассо, и я предложил ее журналу «Иностранная литература». Ни одной книги Стайн тогда по-русски не было, да и английских было лишь две-три в советских библиотеках.
Тома решила писать диплом о Гертруде Стайн, и Нина Николаевна Берберова из Принстона любезно прислала ей все основные книги, отсутствовавшие в СССР. Декан – Ясен Николаевич Засурский – сам вызвался руководить ее дипломом, чего никогда не было ни с одним другим студентом. Казалось бы, все идет хорошо. Я понемногу сдал все экзамены за зимнюю сессию, чтобы быть допущенным к летней. Сдал в течение весны, когда мне было удобно, то есть не со всей группой, но на заочном отделении это разрешалось. Отметки ставились в зачетную книжку и в отрывные листки, выданные для сдачи экзаменов в учебной части. У меня, правда, после сдачи экзаменов вдруг пропала зачетка. Большого внимания я на это не обратил: пропала – выдадут новую.
Мы довольно безмятежно жили рядом с Поповыми на даче в Троице-Лыково, с весны был закуплен большой запас крупы, а по утрам я набирал в лесу небольшую сумку грибов – в основном свинушек. Тома варила суп, а на второе мы жарили грибы в сметане, которой нас ссужала хозяйка. Кажется, мы уже вернулись из летней поездки в Ленинград, когда Тома, зайдя на факультет, вдруг обнаружила висящий приказ о моем отчислении «за академическую неуспеваемость». На следующий день я помчался в университет. В учебной части те же девицы, которые выписывали мне отрывные листки для сдачи экзаменов и принимали их у меня с оценками и подписями преподавателей, ничуть не стесняясь заявили, что никаких отрывных листков я им не сдавал, а соответственно, и не сдал шести экзаменов.
– А где ваша зачетная книжка?
И тут я понял, что пропала она у меня неслучайно, и впервые проявил некоторое упорство. Не то чтобы факультет журналистики был мне особенно дорог, но меня возмущала наглая сфабрикованность происходящего, да к тому же отсутствие диплома лишало меня надежды на какую-либо постоянную штатную работу. Наглость девиц в учебной части была особенно противна еще и потому, что они меня прекрасно помнили: за годы моего пребывания на заочном отделении во время работы в журнале «Юность», да и позднее, они регулярно выпрашивали у меня очень ценимые тогда билеты на выступления Булата Окуджавы и Евтушенко – то в Дом литераторов, то в Политехнический музей, куда я сам не ходил.
Крашеные блондинки смотрели мне в глаза, улыбаясь, ни тени стыда на их лицах не было. Декан Засурский был мрачнее, но повторил, что никаких оснований утверждать, что я сдал экзамены, у меня нет. Но факультет наш был совсем маленький, и все преподаватели меня хорошо помнили. За неделю я обошел всех шестерых и каждый, проявив большое достоинство и даже смелость, поскольку хорошо понимал, в чем дело, написал мне справку о том, что такого-то числа мной был сдан экзамен и получена такая-то оценка. К тому же одним из этих преподавателей (по литературному редактированию) была в это время секретарь парторганизации факультета Абрамович, которая была очень придирчивым специалистом, и я трижды пересдавал ей экзамен. Но и представления о человеческом достоинстве у нее были, как выяснилось, столь же определенными, и она без разговоров написала мне справку. С шестью справками о сданных экзаменах я пришел к декану, но мне было сказано, что он уехал в США и без него приказ не может быть отменен, а когда он вернется, я все равно буду отчислен за несдачу теперь уже летней сессии, к которой не допущен. Тогда я пошел к университетскому юристу и в ректорат. Мне было сказано, что все решается на факультете, но скандал разрастался и, хотя Засурский якобы был в Америке, на доске объявлений появился за его подписью новый приказ о моем отчислении, теперь уже «за профессиональную непригодность».
Но все эти годы, худо ли, хорошо ли, мы жили в основном на мои литературные заработки. После работы в «Юности» я сделал десяток передач в литературно-драматической редакции Всесоюзного радио, постоянно писал внутренние рецензии в журналах «Москва» (для дивной и добрейшей Евгении Самойловой Ласкиной) и «Знамя» (для Гали Корниловой), напечатал около сотни статей в Краткой литературной энциклопедии и даже что-то для Комитета по Ленинским премиям. Но все же основным заработком были внутренние рецензии. Ими в Москве, где в литературных журналах и издательствах был громадный «самотек» рукописей начинающих писателей и поэтов, кормились сотни как молодых, так и немолодых литераторов, но по ряду причин (отсутствие уже опубликованных книг, что было необходимо для членства в Союзе писателей, возвращение из лагеря, как было у Португалова, Волкова, Шаламова и других) давало возможность не только достаточно стабильных заработков, но и официальный статус – членство в профкоме литераторов, а как следствие – освобождение от обвинений в тунеядстве. Можно было числиться еще и формальным секретарем у академика или члена Союза писателей, каким был Найман
