чужд и глух к тому, какое значение имел журнал для советского общества. Об этом мало что написано, да и я это понял только в последние годы. Фантастически популярный журнал с тиражом около пяти миллионов («Но мы не догнали еще журнал «Здоровье», – с отвращением говорил на редколлегии Олег Чухонцев) при, казалось бы, не таком уж высоком уровне прозы молодых Васи Аксенова и Толи Гладилина, стихов Вознесенского, Рождественского и Евтушенко, а потом многие годы их все новых и новых продолжателей – оказал на десятки миллионов читателей (практически – на все советское общество) влияние, вероятно, гораздо большее, чем «Новый мир» и «Известия» при Аджубее. «Юность» была почти аполитичным журналом в глубоко политизированной стране. Это была тихая революция, которую тогда никто не заметил. В том числе и я.

Я был глубоко равнодушен к «палаткам на снегу» и всей подобной околокомсомольской идеологической псевдоромантике. Но и у очень симпатичного мне Булата его

Но если вдруг когда-нибудь

мне уберечься не удастся,

какое новое сраженье

ни покачнуло б шар земной,

я все равно паду на той,

на той единственной, гражданской,

и комиссары в пыльных шлемах

склонятся молча надо мной

мне было абсолютно чуждо. И «Десять дней, которые потрясли мир» с Высоцким у Любимова казались мне апофеозом варварства. И шатровские «Народовольцы», и «Большевики» в «Современнике» ничего, кроме скуки, у меня не вызывали – в крови, от бабушки, от дедов у меня осталась память о народовольцах с их исступленным самопожертвованием и бессмысленным приближением разбойного 1917 года. Полная чуждость либеральному советскому миру, которую я ощутил в «Юности» и которая продолжала сказываться в диссидентской среде, где большинство медленно и с трудом переживало разочарование в «коммунистических идеалах», создавала мне много внутренних проблем.

Я делал передачи для литературно-драматического вещания, где работали Марина Левитанская (жена поэта Юрия Левитанского) и Ксана Васильева. Однажды я сделал там большую передачу о Багрицком, в другой раз Марина предложила мне сделать передачу о Рюрике Ивневе, с которым она где-то случайно познакомилась и он произвел на нее большое впечатление. Стихи Ивнева мне никогда не нравились, но причин не сделать о нем передачу я не видел, созвонился с ним, пару раз к нему приезжал, встречая там толстомордого и розовощекого поэта Романа Солнцева, а сам отбирал стихи для передачи, но однажды очень испугал Ивнева, упомянув, что знаю из каких-то эмигрантских воспоминаний, что он сын сенатора Ковалева, у которого был особняк на Миллионной. Рассказывать все, что писали о нем в эмиграции, я, конечно, не стал, тем более, что это касалось очень рано установившихся его контактов с ЧК, да и сейчас основным местом для публикаций его новых и старых стихов была известная газета, издававшиеся КГБ для заграницы, туда же он внедрял и стихи Солнцева. Передача об Ивневе прошла, прошла еще пара передач, и тут мне Марина с огорчением стала говорить: как она могла предложить делать передачу об Рюрике Ивневе? Оказалось, что за это время она еще что-то, кроме его дружбы с Есениным, об Ивневе узнала, и это касалось его сомнительной репутации не столько политической, сколько иного рода. Я только пожал плечами и не стал пересказывать ей известную московскую байку о подарке Сталина советским женщинам – опубликованном 8 марта указе об уголовной ответственности за гомосексуализм. В связи с этим указом пришли за Ивневым, но он гордо показал справку о том, что он женат на сестре своего приятеля Боратынского. В его квартире, бывшей квартире переводчика Боратынского, был довольно хороший голландский портрет начала XVIII века, правда, он меня не интересовал, но зато там был прижизненный карандашный портрет Евгения Абрамовича.

В радиокомитете я встречал Юру Визбора, который в это время едва не был выгнан с радиостанции «Юность». Визбор очень переживал, волновался. Вместе с радиостанцией он терял свою среду, свой мир, многочисленных друзей. Потом, когда я был уволен из «Юности», более значительного и самого популярного в стране литературного журнала, и не с должности литсотрудника, а с должности заведующего отделом (правда, без подчиненных), – я совершенно не переживал. Это был чужой для меня мир, и мое увольнение было для меня естественным.

В 1964 году шла ожесточенная борьба между либеральными советскими органами печати, к которым принадлежали «Новый мир» и отчасти «Юность» и консервативными журналами «Октябрь» и «Молодая гвардия». На самом деле это было отражением политического столкновения в Кремле, но так или иначе ЦК ВЛКСМ и лично первый секретарь Сергей Павлович Павлов стремились получить в свое распоряжение журнал «Юность», который, как и «Новый мир», был органом Союза писателей СССР. Борис Николаевич Полевой был членом ЦК КПСС и опытным партийно-энкавэдэшным работником и успешно отбивался. Поскольку получить журнал «Юность» в свои руки не удавалось, в ЦК ВЛКСМ решили создать ему конкурента, для чего была выбрана «Сельская молодежь». К 1965 году редакция этого незаметного издания была усилена известными молодыми либералами (Фазилем Искандером, Олегом Михайловым), а первый номер с громадным словом «Молодость» на обложке – его предполагалось в будущем сделать новым названием журнала – включал в себя стихи Булата Окуджавы, «Записки на манжетах» Михаила Булгакова, «Стланик» Шаламова и что-то еще столь же сенсационное. Номер этот долго пробивался в цензуре, вышел с большим опозданием, и журнал «Юность» ответил на его выход, как и полагалось достойному советскому изданию – доносом. Тут же был написано открытое письмо об антипартийном содержании журнала ЦК ВЛКСМ «Сельская молодежь», которое должны были подписать все сотрудники редакции. Я был на договоре уже второй трехмесячный срок. Большого доверия у начальства не вызывал, и мне этот донос никто для подписи не давал, но кто-то из сотрудников журнала проговорился, и я начал бегать из одного отдела в другой, возмущаясь тем, что делает редакция. Думаю, все к тому времени этот донос уже подписали. Так или иначе, на следующий день меня пригласил ответственный секретарь журнала Железнов и сказал: «Вы знаете, Сергей, вообще-то срок Вашего договора еще не истек, зарплату мы Вам выплатим, но завтра уже лучше на работу не приходите».

А на факультете пару лет у нас с Томой все было спокойно. Иногда мы снимали комнату в Москве, иногда оказывалось, что Томина соседка по общежитию живет в городе, и я перебирался в высотку.

По ночам пел и играл на гитаре Женя Грачев, Саша Забаркин (с предыдущего курса) ездил в Шереметьево за бутылкой. Сандро Тушмалишвили (аспирант-телевизионщик) и его жена Медея стали моими друзьями