Шрифт:
Закладка:
Если у Вас мое предложение препятствий непреодолимых не вызывает, то если можно: постарайтесь прислать то, что захотите и сможете о Бунине поскорее. Я очень боюсь, что свобода делать то, что заблагорассудится в этой газете долго не продлится. Пока я там буду, весь литературный материал: публикации, воспоминания, статьи, проза и поэзия современные будут достаточно приличны.
Уеду я в Орел числа 9 ноября, а Тома пока останется в Москве. Говорят, что в Орел письма из-за границы проходят плохо, поэтому лучше их посылать заказным Томе (Москва В-234, зона В-1442, Кудричевой Тамаре Всеволодовне), а она будет пересылать мне.
Книга Струве, очевидно, не дошла.
Искренне Ваш С. Григорьянц
Но в гостинице в Орле, в номере, снятом для меня редакцией, я прожил всего неделю. Правда, выпустил положенную мне полосу, провел занятие литобъединения при газете, но тут редактору последовал срочный звонок из Москвы: в Орел я увез полтораста писем, полученных Евтушенко и редакцией «Юности» по поводу поэмы «Братская ГЭС». Поэма была выдвинута на Ленинскую премию, и я должен был написать обзор писем. Обзор этот понадобился гораздо раньше, чем мне было сказано, и мне пришлось срочно ехать в Москву с надеждой через пару дней вернуться.
В Москве Олег Михайлов, который по природной своей доброте постоянно мне помогал, а в это время собирался уходить с должности заведующего отделом критики журнала «Юность», привел меня к заместителю главного редактора журнала Сергею Николаевичу Преображенскому, и мне было предложено заведовать отделом критики в журнале, правда, с одним условием (без него нашелся бы кто-нибудь и постарше) – вместе с Сергеем Николаевичем (а на самом деле, конечно, вместо него) мы будем писать для серии «Жизнь замечательных людей» книгу о Фадееве. Договор с издательством уже был, материалы собраны:
– Я получу для книги его предсмертную записку Хрущеву, – сказал Преображенский. Много лет он был заместителем генерального секретаря Союза писателей СССР, то есть, по-видимому, чекистским контролером Фадеева, все о нем, конечно, знал и теперь хотел издать популярную и денежную книгу. Тогда я знал и о Фадееве, и о Преображенском гораздо меньше, но подлинная история русской литературы меня интересовала всегда, и я согласился. Правда, интересно мне было немного другое. Отец Фадеева учился в Петербурге, мне это время было очень любопытно, я свою бабушку попросил написать воспоминания об этом времени, о Бестужевских курсах и, в значительной степени опираясь на ее письма и собственный интерес к Ремизову и Белому, действительно написал пару глав о молодости отца Фадеева. Преображенский был в ужасе, Олег Михайлов смеялся: «Сюрреалистический роман о Фадееве».
Очень меня интересовала и история второго послесталинского съезда Союза писателей, где Фадеева не переизбрали его руководителем, говорили о нем беспощадные вещи… Кажется, Лебединский, правда, уже о самоубийстве Фадеева сказал: «Всю жизнь простоял верным часовым у дверей, вдруг они отворились, и оказалось, что за ними клозет».
С этого съезда начался и подлинный самиздат в Советском Союзе (до всякого письма Раскольникова Сталину), это была подборка пародий Архангельского и не только его на классиков советской литературы. Пародии по тем временам совершенно непечатные, но известные тогда в СССР, кажется, каждому грамотному человеку.
Встретил я Саянова
Трезвого, не пьяного.
Трезвого, не пьяного?
– Значит, не Саянова.
Душа моя играет, душа моя поет,
А мне брательник Пушкин руки не подает
Александр Сергеич, брось, не форси,
Али ты, брательник, сердишьси?
Белая березка
Белая головка,
Белая головка,
Белая горячка.
Уезжая на вокзал,
Он Чуковского лобзал,
А приехав на вокзал,
– Ну и сволочь! – он сказал.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной.
Я не помню, получил ли я от Кодрянской ее воспоминания о Бунине. Думаю, что нет, иначе бы все обстоятельства, связанные с этой публикацией уже начали бы раскручиваться. Возможно, я и не отправил Наталье Владимировне это письмо, отложив до того времени, когда в Орле смогу убедиться в серьезности своих обещаний. Но меня быстро сманили в журнал «Юность» и казалось, что потенциальных возможностей будет больше. Так или иначе, было отправлено это письмо или нет, но оно очень характерно для моих настроений и планов того времени – в значительной степени мало реалистичных.
В «Юности», на первый взгляд, было много интересного. Приходили сгорбленные старушки, плохо говорившие по-русски, – сестры Дзержинского; печатались воспоминания Микояна; однажды дверь моего микроскопического кабинетика рывком открыл невысокий лысый крепыш лет шестидесяти и в дверях выпалил:
– Я – Генри!
Мне он почему-то страшно не понравился, и я, радостно улыбаясь, ответил ему:
– А, помню – «Короли и капуста», – хотя прекрасно знал, что это был популярный в те годы публицист, автор сенсационной перед войной книги «Гитлер над Европой», которая с оторванной обложкой – Эрнста Генри тоже посадили в последние годы жизни Сталина, – была у двоюродного моего деда Константина Чарнецкого.
Генри обиженно выскочил, и слава богу. Тогда я не знал, что в эти годы он «работал» и с Сахаровым, и с Солженицыным, а в конце 1920-х именно он завербовал в Англии Гая Бёрджесса, положив начало «Кембриджской пятерке».
Юнна Мориц предложила мне написать вместе сценарий мультфильма по сюжетам Хармса, но у нее начался очередной приступ хандры и ничего из этого не вышло.
Как раз в моей каморке Евгений Александрович Евтушенко «обрабатывал» и пытался купить (возможностью издать книгу, стать преуспевающим советским писателем) только что вернувшегося из ссылки Иосифа Бродского. Я, поняв к чему дело идет, плюнул и вышел.
Алла Гербер – тогда звезда журналистики, блестящий очеркист «Известий» при Алексее Ивановиче Аджубее, хотела поработать в «Юности», где в отделе публицистики была вакансия. Еврей Вишняков – работающий член редколлегии – отказал ей и ответил: «Корабль и так перегружен «лифшицами»». Евреем был ответственный секретарь Железнов, в отделе сатиры – Марк Розовский, Аркаша Арканов и Гриша Горин. Кроме них – Натан Злотников в отделе поэзии. И все очень боялись окрика из антисемитского ЦК КПСС.
И все-таки это шло мимо меня. Я не понимал самого главного, потому что был абсолютно
